ИДЕАЛЬНОЕ КАК ПОРОЖДЕНИЕ ИДЕАЛЬНОГО
(ЗАМЕТКИ К ДОКЛАДУ В.П. ЗИНЧЕНКО)

Б.С. Братусь,
факультет психологии МГУ 

Стало уже привычным, что в последнее время В.П. Зинченко ставит в своих работах и выступлениях ключевые, острые, задевающие всех проблемы. Предлагаемая сегодня для обсуждения — из их числа, ведь проблема внешнего и внутреннего, действительно, одна из центральных для психологического знания, да и вообще для знания о человеке. Что касается ее глубины, то, по сути, здесь бездонность, нет дна, ибо по мере погружения мы всегда рискуем миновать слои, отметки вопроса, проблемы и войти в темные, непрозрачные воды таинства, тайны. В этом сравнении нет перехлеста или спекуляции, речь о продиктованной, явленной самой жизнью глубине. И не надо ходить далеко, чтобы сыскать тому примеры. Просто оглянемся на этот заполненный зал. Что происходит внешне? Собрано яркое психологическое, педагогическое, философское общество, обсуждаются важные моменты, идет научная дискуссия, но разве в этом суть происходящего? Этот внешний блеск не может быть понят вне внутреннего содержания, уходящего в глубину, в тайну жизни и смерти ученого, человека, друга, наставника; пружина и смысл внешнего действия заключены в личности недавно ушедшего от нас Василия Васильевича Давыдова. Все происходящее есть некая форма коллективного воспоминания, памяти, дани, вины, продолжения диалога, благодарения или оправдания перед ним. Выньте, уберите эту подоснову — собрание лишится напряжения, тургора, вообще смысла. Прошло еще слишком мало времени, поэтому внутри каждого, кто знал Василия Васильевича (а это, практически, все здесь присутствующие), звучит его голос, обращение, интонация, смех и внешнее определяется, животворится нашим ответным желанием соответствовать, резонировать этому внутреннему.

Однако, если внутреннее невидимо, бездонно, то можно ли вообще подвергать его научному изучению?  В отечественной психологии такие попытки, как отмечает В.П. Зинченко, предпринимались неоднократно, однако ограничивались, главным образом, взаимопереходами, представлениями об изоморфности внешней и внутренней деятельности. П.Я. Гальперин, например, столько раз повторял следующую марксистскую фразу, что я запомнил ее со студенческих лет: «Идеальное есть не что иное, как материальное, перенесенное в голову и преобразованное в ней».

Но вот я задумываюсь, что было такого материального в моих, скажем, отношениях с В.В. Давыдовым, которое, будучи перенесенным в мою слабую голову, там преобразовано и стало идеальным. Отдельные встречи, участие в семинарах, одно совместное посещение ресторана, попытки помощи в некоторых семейных делах, присланная в горький момент телеграмма, подписанная «твои друзья Вася и Люция» (хотя я никогда не обращался по имени ни к В.В., ни к его супруге). Или вот последняя встреча. За две недели до кончины в начале марта 1998 года мы с В.В. Умрихиным встретили его выходящим из Психологического института на Моховой, обрадовались, взялись проводить до метро, до станции Боровицкая. Это метров пятьсот, не более, но шли мы часа два. Через каждые несколько шагов В.В. останавливался посреди тротуара,  громким, ясным, привыкшим к большим аудиториям голосом он подробно развивал свою точку зрения, спорил, горячился, с научных тем переходил на житейские, вспоминал, шутил, рассказывал анекдоты, заразительно смеялся. Публика недовольно озиралась, огибая на тротуаре странную троицу. Последний наш разговор был о душе. Под конец я сказал, что собираюсь устроить семинар на эту тему. В.В. ответил: «Ну что же, звони, приду...». Семинар на тему «Проблема души в психологии» состоялся 8 апреля 1998 года и был посвящен памяти В.В. Одна из самых больших аудиторий факультета психологии МГУ в тот вечер была забита до отказа...

Так или иначе, но во всем этом маловато внешнего материала для того внутреннего, идеального, что рождает память, волнение, соучастие, все то, что связано для меня с именем Давыдова. Однако за каждым из этих внешних проявлений, порой как бы пустяков, лежит некое внутреннее, уходящее в глубину содержание. Когда, например, мы с Умрихиным провожали В.В. до метро, помимо интереса, почтения, научной беседы, дружеских чувств, происходящее животворил и иной смысл, незримо преобразующий всю ситуацию в целом. В нашем лице мимо стен Кремля шли не просто конкретные люди, но мы были образами типическими, точнее, архитипическими для этих мест. Заслуженный профессор, выходящий из дворика Московского (в прошлом императорского, а ныне государственного) университета и два его ассистента, младшие коллеги. И разговор, при всей его житейской, сиюминутной перемешанности был, в конечном, в некоем суммирующем итоге архитипическим — о познании, путях и контексте научной истины. Мы тем самым невольно встали в ряд исторический, культурный, жизненный, начала и даже очертаний которого не могли видеть, но именно этот ряд придавал глубинный, уже вне- и надличностный смысл происходящему. Теперь, когда я знаю, что та прогулка последняя, возникает, вернее, обнаруживает себя еще один источник, связанный не с началом, подосновой, а с концом, вектором движения; он указывает на преходящесть момента и вечность над ним. Вечность пускает стрелы времени, и одна может оказаться последней, смертельной для живущего. Вечность, как властелин, не приходит сама, а имеет полномочного, но временного представителя или исполнителя. Тем самым временным представителем вечность обнаруживается и властно напоминает о себе. Мгновение оказывается застигнутым, обозначенным и потому представленным для созерцания, отражающим исход в двух значениях как начало и конец, как их соединение и развертку. Казалось бы, такой продукт души, постройка эта хрупка, ранима, преходяща, легко рушима потоком злобы, повседневности, но, одновременно, она действительна и постоянна. Не она исчезнет и уйдет. Уйдем мы, а она, пусть лишенная конкретного имени и ясных очертаний, останется как веха, указатель, одобрение, путеводный знак для других, еще не пораженных стрелой времени, еще не свершивших свой исход.

Разве материальное само по себе способно породить эти коллизии и противоречия, которые определяют в конечном итоге место, энергетику, индивидуальное и общее значение того или иного события в жизни человека? Возникает соблазн переиначить марксистский тезис и сказать: «Идеальное одного рода есть не что иное, как идеальное другого рода, перенесенное в голову (а может быть лучше — в сердце) и там преобразованное». Свет идеального не рождается от материального и если есть такая видимость, то это потому, что за материальным всегда лежит идеальное, материальное его знак, носитель, правитель, если хотите, тень. Л.Н. Толстой писал о том, что изучаются тени вместо предметов, о том, что ученые совсем забыли предмет, тень которого изучали, и, все более углубляясь в эту тень, они пришли к полному краху и радуются тому, что тень сплошная.

Для ученого психолога такое восприятие обычно представляется лишним, находящимся вне научного понимания, вне меры и числа и потому требующим отсечения. Но отсекаем, тогда получается сам предмет, а имеем дело с его проявлениями, последствиями, тенями. Для психологии такой подход обходится весьма дорого. Возьмем, с одной стороны, центральную, а с другой, полностью вытесненную, замалчиваемую проблему психологии — проблему души. Печальный парадокс, но психология единственная из наук, вся история и арсенал которой направлены на доказательство того, что то, ради чего она замышлялась — душа человеческая — не существует вовсе. И началось это отсечение, «ликвидация» души не вчера, а с самого начала научной психологии. Основатель отечественной психологической науки Г.И. Челпанов писал в 1888 году: «Хотя психология, как обыкновенно принято определять ее, и есть наука о душе, но мы можем приняться за изучение ее «без души», то есть без метафизических предположений о сущности, непротяженности ее и можем в этом держаться примера исследователей в области физики». Призыв этот был реализован столь быстро и буквально, что уже в 1916 году С.Л. Франк с горечью констатировал: «Мы не стоим перед фактом смены одних учений о душе другими (по содержанию и характеру), а перед фактом совершенного устранения учений о душе... Прекрасное обозначение «психология» — учение о душе — было просто незаконно похищено и использовано как титул для совсем иной научной области».

Так что, мне думается, вопрос внешнего и внутреннего — это ещё и вопрос о том, правильно ли мы «приватизировали» область психологии, являемся ли её законными владельцами или, как утверждал Франк, незаконными, т.е. похитителями, скорохватами, ворами. При этом я, конечно, отнюдь не против естественнонаучного этапа и подхода, но именно как этапа и подхода, а не как единственно верного, безальтернативного способа рассмотрения.

В самом деле — может ли естественнонаучный подход изучать душу? Да, может, но только внешнюю её сторону, её определённые проявления. И психологи с большим или меньшим успехом делали это, просто не называя душу душой, но эмоциями, чувствами, переживаниями с их коррелятами, в том числе и психофизиологическими. Всё это вполне хорошо и правомерно, но научная психология настолько увлеклась этой внешней стороной, настолько радовалась, что тень густая, сплошная, что полностью абстрагировалась от предмета, эту тень производящего и оживляющего, т.е. от внутренней стороны души. И возврат души в психологию — это, прежде всего признание этой внутренней стороны и установление её сущностной связи со стороной внешней.

Все положения доклада В.П. Зинченко в этом плане представляются чрезвычайно значимыми, но некоторые из них я хотел бы ещё прокомментировать специально.

Положение первое: образ мира невидим посюстороннему наблюдателю, но он находится вовне.

Здесь, на наш взгляд, необходимо добавить, что образ мира для каждого специфически конфигуративен, состоит из неких полей, пространств, одни из которых лишь намечены, даны в дымке и искажении, другие закрыты вовсе, а третьи, напротив, проработаны и освоены, стали основой самовыражения и бытия. Для поэта главным в этой конфигурации будет поле поэзии (если он поэт, разумеется), как писал Владимир Маяковский: «Я поэт, этим и интересен». Для учёного — поле науки. И он настолько учёный, насколько чувствует, понимает, страдает, ответствует за это поле. Давыдов, скажем, не потому учёный, что написал столько-то книг, а потому, что стал родным в этом поле, а под конец жизни и вовсе его хозяином — рачительным и ответственным за всю психологию, а не только за свою узкую делянку.

Но, возразят, жизнь многообразна и каждое её поле самоценно, все мы люди и ничто человеческое нам не чуждо, стоит ли поэтому одно какое-то поле выделять как главное? Разумеется, человек многогранен, но при всём многообразии обычно лишь в одном он может обрести искомое, вернее, одно лишь в данный момент может выбрать как поле, инструмент, пространство борьбы за искомое. Недавно в преклонном возрасте скончался выдающийся японский режиссёр Акира Куросава. Ему принадлежат слова: «Если вычесть из моей жизни кинематограф, то останется ноль». Как же так — большая жизнь, друзья, любовь, семья, утраты, приобретения и такие слова? Но это не потому, что не было остального или остальное было незначимо, а потому, что лишь в мире кино, через кино, через режиссуру он выразил, стремился, жаждал выразить то, что лежит за всем — дружбой, любовью, семьёй, вообще жизнью человека; там искал он и нашёл средства, алфавит, знаки из которых составил своё слово обо всём этом, слово, которое теперь читаем и мы. Его внутренний, невидимый нам образ мира в действительности находился, строился вовне, вовне он и остался после его ухода. Итак, в многообразии поле вычленяется одно — идентификационное, в которое человек стремится, через которое выражает себя и которое оставляет нам измененным, преображенным своей деятельностью.

Второй момент доклада, который хотелось бы прокомментировать. «Не проще ли и вернее, — считает В.П. Зинченко, — признать объективность психического, субъективного, независимо от того, выступает ли оно в своей внешней или внутренней форме, наблюдаемо оно или нет».

Думается, что это не только очень смелый, но и верный шаг. Смысловые поля, пространства, будь то поэзии или науки, объективны. Поэт, по Бродскому, орудие языка, а не язык — орудие поэта. Поле науки, например, психологии не порождено Выготским или Давыдовым, но выражено через них. Ушёл хозяин, поле запустело, но оно есть, оно ждёт другого. Наука совершается в любом месте, где есть люди, способные войти в её поле, освоить, преумножить его. Но не они это поле порождают, через них оно выражается, обнаруживается. Отсюда редкий, но абсолютно реальный феномен «невидимых колледжей», когда разные, отстоящие друг от друга во времени и пространстве учёные тем не менее оказываются на деле тесными сотрудниками, словно находящимися, работающими в деятельном и непосредственном контакте, под крышей одного учреждения. Отсюда обилие вполне видимых и зримых колледжей (институтов, университетов, академий), омертвелых, находящихся вне пространства науки, представленных в материальном плане, но не обеспеченных идеально.

Следующий пункт доклада — это призыв к онтологии, онтологизации психического.

Действительно, у нас нет пока онтологии, мы не выделяем сущностного, мы ищем механику психики, но не её суть. Отсюда ущербность многих решений. Например, проблемы развития. Всегда хочется спросить — развития куда, ради чего, в чём видится его конечный смысл и образ. Вразумительных ответов в психологии нет. Развитие ради развития. Или — все ныне говорят о личностном росте, но опять же, куда личности расти — на все четыре стороны и как можно выше или есть сущность, поле, главное направление этого роста. Л.Н. Толстой писал, что люди только делают вид, что воюют, торгуют, строят. Главное, что они делают всю жизнь — это решают нравственные проблемы. Именно в этом он видел «главное дело человечества».

Современный психолог с этим согласится вряд ли, нравственная сторона бытия принципиально не входит в его поле зрения, его задача приспособить человека к видимому миру, а не согласовывать с основами мира внутреннего, необходимого. Более того — современная научная психология занята, по сути, развенчанием нравственной основы бытия:  любовь редуцируется к элементарным влечениям, муки совести к инфантильным комплексам, вера трактуется как невроз, привязанность как навык и т. п. На одном из семинаров в Германии меня поразили слова немецкого теолога. Он сказал, что когда к современному психотерапевту приходит пациент, то он часто — жертва неправильной ориентации общества, воспитания. Но после того, как он прошёл стандартный курс психотерапии, он становится на сторону палачей, т. е. этих неправильных ориентаций, он сам начинает калечить других своими воззрениями и действиями. Иными словами, поддерживается порядок перевернутый, обратный тому, о котором говорил Толстой, главное для нас — стройка, война, торговля. А расплата одна — человеческими душами, искалеченными, уведёнными во мрак судьбами. И никакая стремительно растущая армия психологов не спасет, пока они будут служить перевернутому в нравственном отношении миру.1

Следующий пункт доклада: «Внешний мир строится внутри. Внутренний мир строится вовне».

Это положение важно и теоретически, и практически: выстраивая внешние условия, мы, конечно, влияем (отнюдь не прямо, а сложноопосредствованно) на внутренний образ, но только внутренний образ строит и изменяет мир внешний. Ещё раз вспомним Н.А. Бернштейна, говорившего, что мало знать, как выглядит движение «снаружи», нужно ещё знать, как оно выглядит «изнутри», чего нельзя объяснить никаким показом. Вот в чём сложность обучения, тайна связи его с воспитанием: мало любой, самой полной и последовательной информации, показа, выучивания, образ должен быть увиденным изнутри, т. е. выращен и соединён с внутренним смысловым полем, предстать в его свете. Но это не обучение, а уже воспитание, ибо если обучение направлено на мир знаков, значений, то воспитание — на мир смыслов (дефиниция А.Г. Асмолова). Иными словами, для того, чтобы обучить внешнему, надо воспитать внутреннее, так невидимое и непоказуемое становится условием формирования видимого и показуемого. «Разруха не в стране, — говорил герой М.А. Булгакова, — а в головах».

И последний пункт: каким образом возможен акт встречи внешнего и внутреннего? В.П. Зинченко приводит ряд тонких метафор такой встречи: «вневременное знание, образующееся между двумя моментами реального времени» (М.М. Бахтин); «зазор длящегося опыта» (М.К. Мамардашвили), пространство «между» (Д. Винникот) и др. Как бы ни определять метафорически акт этой встречи чрезвычаен и как бы невозможен, противоестественен. В самом деле, невидимые смысловые поля лежат вне времени, вне протяжения и даже вне самого субъекта. Умирает учёный, а не наука, любящий, а не любовь, поэт, а не поэзия, друг, а не дружба. Видимое есть временное, протяжённое, измеряемое. Психология, по преимуществу, занимается этим протяженным и измеряемым — движением субъекта по горизонтали времени и пространства. Философия претендует на осмысление происходящего, на вертикальную устремлённость к вневременному и непротяжённому, она не измеряет, а лишь живописует, анализирует, указывает, сравнивает, намекает. Разность языков и предметов очевидна. И тем не менее, сопряжение вертикали и горизонтали при всей их сложности, вернее, невозможности не просто необходимо, оно неизбежно. Оно неизбежно в реальности человеческого бытия, ибо движение индивидуальной жизни подразумевает, изнутри требует, жаждет её смысла, а смысл подразумевает реализацию, т. е. осуществленное движение в конкретном времени и пространстве. Оно неизбежно и в соотнесении двух наук: вне философии психология утрачивает нравственный контекст и смысловую устремлённость; вне психологии философия утрачивает земную почву, рассуждая об идеальном, забывает, каков человек на деле. Не здесь ли, на этом перекрестке правомерно искать средоточие души, область встречи неизбежного и невозможного, внешнего и внутреннего, видимого и невидимого, не здесь ли решается — источится ли в разломах судьбы замысел жизни или, несмотря на все препоны, будет явлен миру и людям.