ПРОБЛЕМА ВНЕШНЕГО И
ВНУТРЕННЕГО
И СТАНОВЛЕНИЕ ОБРАЗА СЕБЯ И МИРА
В.П. Зинченко
Мирозданье постигая,
Что — внутри, во внешнем сыщешь;
Что — вовне, внутри отыщешь.
Так примите без оглядки
Мира внятные загадки.
И.В. Гете
Проблема
внешнего и внутреннего — одна из самых фундаментальных и вечных проблем
психологии. Ее постановка (и вариант решения) в Апокрифическом Евангелии
от Фомы приписывается И. Христу. Она обсуждается в философии, в искусстве,
в науке. Ее собственно психологическую проекцию мы встречаем у В.
фон Гумбольдта, П. Жане, Ж. Пиаже, Г.Г. Шпета, М.М. Бахтина, Л.С.
Выготского, П.Я. Гальперина, А.В. Запорожца, А.Н. Леонтьева и многих
других. Не прошел мимо нее и В. В. Давыдов со своими учениками и сотрудниками.
В самом начале своей научной деятельности, которая началась под руководством
П.Я. Гальперина, он в актах интериоризации усматривал механизм возникновения
идеального. Более конкретно — идеального плана деятельности, или,
более широко: пути к решению проблемы природы психики. Интерес к этой
проблематике он не утратил до конца своих дней.
Думаю, что
в научной биографии В. В. Давыдова можно проследить, как менялась
его трактовка понятия «интериоризации». С одной стороны, оно углублялось:
речь шла уже не только о вращивании, но и о преобразовании
действия. С другой стороны, оно расширялось: речь шла о преобразовании предметного содержания деятельности.
В.В. Давыдов постепенно переходил от операционно-технического, технологического
содержания умственных действий к содержательному, качественному их
анализу. Деятельность, эмпирическое мышление, теоретическое мышление,
практическое сознание, рефлексия, творчество и другие понятия из тезауруса
В.В. Давыдова выходят за пределы прокрустова ложа понятий материальное
— идеальное, объективное — субъективное, экстериоризированное — интериоризированное.
Сказанное представляет собой мотивацию, обоснование, оправдание того,
что я на Чтениях памяти В. В. Давыдова в очередной раз обращаюсь к
проблеме внешнего и внутреннего. Я, размышляя об этой проблеме, двигался
(вслед за М.К. Мамардашвили) в логике «превращенных форм». Думаю,
что она, как минимум, не противоречит давыдовской трактовке учебной
деятельности как преобразования. Даже сильнее — ломки предметов или
всего того, чему мы учим... Ломка, согласно В. В. Давыдову, — это
поиск, который не имеет какой-либо заключенной формы, он всегда —
движение в неизвестное...
И с этой точки зрения противопоставление внешнего
и внутреннего весьма относительно, что превосходно
выразил Гете (см. эпиграф).
* * *
Многое из
того, что для Гете было внятным, для нас все еще остается невнятным,
непонятным. Проблема внешнего и внутреннего — это вечная проблема
всего гуманитарного знания, которая выступает в нем в разных обличьях.
Это видимые и невидимые миру слезы, это видимая и невидимая сторона
луны, как, например, в слове, символе, мифе, художественном произведении,
это видимые и невидимые органы в человеке. Невидима
не только душа, но и ум, честь, совесть (которые по старой традиции:
«На воре шапка горит» присвоила себе партия большевиков),
зрение, слух, память, воображение, образ и т.д., хотя по своим свойствам
и способам функционирования они подобны видимым анатомоморфологическим
органам. Филологи эту «наивную анатомию» человеческой психики
связывают с архаическими представлениями, имеющимися в русской, как,
видимо, и в любой другой языковой картине мира (Урысон Е.В., 1997).
Если вспомнить теорию А.А. Ухтомского о функциональных органах индивида,
энергия и силы которых тоже невидимы, хотя и вполне ощутимы, то эти
представления покажутся вполне современными, а не архаическими.
На протяжении
многих лет важнейшей задачей психологической теории деятельности было
объяснение происхождения сознания из внешней предметной
деятельности. Предполагалось, что при ее многократном
осуществлении происходит сокращение, редукция ее внешней (двигательной,
речевой) картины, затем наступает ее интериоризация, переход деятельности
из ее внешней, видимой формы в некоторую внутреннюю и невидимую.
Здесь мы сталкиваемся с первой трудностью. Внутреннее
и невидимое могут и не совпадать друг с другом. Образ мира невидим
постороннему наблюдателю, но он находится вовне. Можно найти, натолкнуться
на свой образ или образ находит нас (так бывает с художниками, поэтами).
А где находятся душа, ум, представление? Ведь мы говорим о проекции,
экстраекции, трансцендировании, экстериоризации. Язык учит нас тому,
что можно снять таинственные покровы с души человеческой. Г.Г. Шпет
говорил, что душа мягким, нежным покровом обволакивает нас. Но и удары,
которые наносятся ей, отражаются на внешнем нашем лике, а не на покровах,
скрывающих душу. О. Мандельштам заметил, что даже самый нежный ум весь помещается снаружи.
Так же не
просто ответить на вопрос, где находится «тело» наших желаний. Страсти
могут бушевать в душе, и человек может находиться в окружении страстей.
Это типичная ситуация в художественной литературе, когда человек находится
в окружении идущих к нему, наступающих на него извне (своих же) чувств:
«Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца
в переулке, и поразила нас обоих» (М. Булгаков).
Вторая трудность
связана с интериоризацией, трактуемой как
переход «извне внутрь». Она не возникает при трактовке интериоризации,
как перехода психической функции от интерсубъективной к интрасубъективной.
В последнем случае, правда, имеется провокационная приставка «интра»,
которую можно трактовать как обозначающую внутреннюю субъективость,
хотя ее можно понимать и как то, что нечто
стало присущим субъекту, стало его собственной, то есть субъектной
функцией. При таком понимании снимается оппозиция внешнее
— внутреннее.
Интериоризированная
функция может быть как внешней, так и внутренней, следовательно, как
видимой, так и невидимой. На мой взгляд, это важное уточнение, поскольку
устраняет давно фиксировавшееся противоречие: как, якобы не психическое
внешнее предметное действие в акте интериоризации,
понимаемом как переход извне внутрь, становится психическим действием
или операцией. Ведь интериоризированное действие сохраняет черты предметности,
которыми обладало действие, совершавшееся как внешнее. Думаю, что
сегодня не нужно доказывать, что модусом психического обладают как
внешние (видимые) предметные действия, так и внутренние (невидимые)
предметные действия. Завязывание узелка на память, обследовательский
тур, перцептивное действие, совершающееся с помощью ощупывающих движений
рук или движений глаз — это в полном смысле психические акты. Функциональная
структура предметного действия содержит богатейшую номенклатуру когнитивных
и эмоционально-оценочных компонентов. В модели предметного действия
исчезающе малы собственно моторные, исполнительные компоненты (Гордеева
Н.Д., 1995). Построение предметного действия есть не что иное, как
насыщение движения когнитивными и эмоционально-оценочными компонентами.
Построение художественного действия, например, в балете, есть одушевление,
одухотворение движения. Напомню Гегеля: истинное бытие человека есть
человеческое действие, в нем индивидуальность действительна. Либо
истинное бытие обладает модусом психического,
либо оно вообще не бытие. Значит, построение самого предметного действия
предполагает экстериоризацию внутреннего, его дифференциацию, а затем
уже и интериоризацию, которая обеспечивает «проигрывание» его во внутреннем
плане.
Сказанное
вовсе не обесценивает многочисленных исследований актов интериоризации.
Они привели к поучительному заключению. По мере увеличения разрешающей
способности методов исследования многие психические функции, считавшиеся
внутренними, ненаблюдаемыми, становились внешними и вполне наблюдаемыми.
Большую помощь в этом оказали методы микроструктурного и микродинамического
исследования исполнительных и перцептивных действий, а также методы
микроструктурного анализа кратковременной памяти и внимания, развитые
в когнитивной психологии. Значит, граница между внешним
и внутренним, наблюдаемым и ненаблюдаемым весьма подвижна, чтобы не
сказать — условна. Относительность границы между внешним и внутренним
подтверждается наличием актов экстериоризации, то есть трансформации
внутреннего во внешнее. Едва ли можно предположить,
что внутренние психические акты, выражаясь вовне, утрачивают модус
психического.
Говоря об
относительности границ внешнего и внутреннего, наблюдаемого и ненаблюдаемого,
я далек от мысли утверждать, что близка перспектива овнешнения всего
внутреннего. Есть сферы внутреннего, которые
еще долго будут оставаться terra
incognita. Безработица психологам не угрожает.
Вернемся
к интериоризации. В варианте трактовки ее как перехода от интер к интра содержится
провокация. Она связана не с внешним и внутренним,
а с субъективным и объективным. Мы привыкли через запятую перечислять
термины: внутреннее, психическое, субъективное, идеальное, что, кстати,
служило основанием для отказа внешнему предметному
действию в модусе психического. Оно ведь не только предметное, но
и внешнее, следовательно, объективное. Экстериоризация, вынесение
внутреннего вовне часто отождествляется с
объективацией субъективного, внутреннего, психического. В этом имеется
некоторая странность. Неужели подвижности границ между внешним и внутренним соответствует подвижность границ между
объективным и субъективным? В этом случае экспериментатор выступает
в роли волшебника, который, используя изощренные методы исследования,
как волшебной палочкой, не только расширяет границы внешнего, но и
превращает субъективное в объективное. Это уже похоже на мистику или на
скандал в психологическом семействе.
Не проще ли и вернее признать объективность психического, субъективного, независимо
от того, выступает ли оно в своей внешней или внутренней форме, наблюдаемо
оно или нет. Конечно, психическое останется при
этом субъективным, неповторимым, поскольку оно принадлежит только
данному субъекту и никакому другому. То есть останется и субъективным,
и субъектным. Другими словами, речь идет об онтологии психического
во всех его проявлениях.
Первым шагом,
так сказать, онтологизации психического должно
быть новое или культурное понимание интериоризации. Прислушаемся к
культурологически ориентированному философу, который рассматривает
этот процесс в контексте мифосемиотического совершения, если угодно,
мифосемиотической деятельности человека. А.В. Михайлов выделяет в
ней два процесса. Первый — это «необратимое вымывание всего как бы
непосредственного данного — так что со временем
все большее количество верований, мнений, суждений, данностей подвергается
сомнению, критике и уже не существует как простые данности (на психологическом
языке это — преодоление непосредственного
отношения к природе, к людям и становление опосредствованного отношения.
— В.З.). Другой такой процесс
прямо затрагивает человека в его коренном взаимоотношении с миром
(т.е. вообще со всем бытием, со «всем», с чем встречается человек,
в том числе и сам человек) — это неуклонный процесс интериоризации,
процесс, при котором различные содержания мира обнаруживаются как
принадлежащие человеку, человеческой личности, как зависящие от нее
и направляемые ею, как коренящиеся в ней, как внутреннее человеческое
достояние. Этот процесс интериоризации мира можно, разумеется, интерпретировать
в различных терминах; с ним, заметим, взаимосвязаны и столь драматично
складывающиеся отношения человека с природой, поскольку объективизация
природы, противопоставление ее человеку как чего-то чуждого по своему
существу одновременно означает освоение, т. е. нечто подобное присвоению
ее в качестве — скажем так — периферийной собственности на границе
своего и чужого» (Михайлов А.В., 1997, с. 181).
Итак, мы
нашли ключевые слова: не внешнее — внутреннее, не видимое и невидимое,
а чужое — свое. Граница между своим и чужим так же подвижна, как граница
между внешним и внутренним, но это никак не затрагивает их объективности.
Субъективированное, присвоенное чужое, например,
чужое слово, становится своим — чужим, а затем, если повезет, и своим
словом. Это хорошо известные мотивы М.М. Бахтина. Он же говорил, что
индивидуальность — это свое слово в культуре. У Гегеля — свое действие.
И это свое,
субъективированное, интериоризированное, превращенное слово (или Космос,
или Вселенная) не утрачивает своей объективности. Другое дело, что
оно может быть истинным или ложным, осмысленным или бессмысленным.
Последние оценочные суждения неприменимы к тому, что не прошло через
горнило интериоризации. Сделаем, вслед за Бахтиным, еще один шаг.
Может быть, психика, как и культура, не имеет своей замкнутой территории,
а располагается на границах между своим и чужим, интериоризированным
и еще не интериоризированным или недоинтериоризированным. Образ
мира складывается из его «объективности» и моего истолкования, понимания,
но то и другое уже неразделимо, и «объективность» невычленима из потока
восприятия, истолкования, понимания, сознания. Так же невычленима
из него чистая субъективность.
Эти мысли
не новы. А.А. Ухтомский в контексте размышлений о функциональных органах
индивида, о его функциональных состояниях писал, что субъективное
столь же объективно, как так называемое объективное. Позднее об этом
же писал Дж. Гибсон:
«Сфера объективного и сфера субъективного, которые, как полагают, независимы,
являются на самом деле лишь полюсами внимания. Нет необходимости
постулировать дуализм наблюдателя и окружающего мира» (Гибсон Дж., 1989, с. 174).
Об этом
же говорил А.В. Михайлов в контексте культурологических размышлений
о том, из чего складывается образ эпохи. Ему же принадлежит термин
«недоинтериоризировано»:
«А все то,
что «недоинтериоризировано», на деле не удалено от нас, но находится
поблизости от нас, рядом с нашей культурой. Так, до тех пор, пока
чувство или страсть овладевают человеком, это чувство или страсть
не вполне принадлежат ему, они скорее существуют как данности, которые
приходят к нему извне и которые существуют «вообще», в природе, в
мире. Человек живет в окружении таких высших сил; он, например, должен
противостоять им, он падает их жертвой» (Михайлов А.В., 1997, с.182).
Значит,
в понятии «интериоризация» содержится активный залог: не погружение
извне внутрь, даже не вращивание, не похороны внешней
предметной деятельности в некие ментальные глубины, а овладение
вполне реальными противостоящими человеку, порой чуждыми ему, природными
и социальными силами, в том числе и своими собственными, выращивание
в себе новых сил.
И здесь
мы вплотную подходим к вопросу о том, что же интериоризируется? Что
является предметом освоения, овладения?
Абстрактно
ответить на этот вопрос не очень трудно. Человек — это микрокосм,
он заключает в себе весь мир, поэтому он еще более таинственен, чем
мир. Интериоризируется, конечно, не мир, а его содержание,
выраженное в некотором мифосемиотическом тексте (чувственном, перцептивном,
образном, эмоциональном, вербальном, знаково-символическом, концептуальном
и т.п.). Например, интериоризируется не элементарная внешняя
форма символа, а его бесконечное внутреннее содержание, которое «прорастает»
в нас, часто без спроса, помимо нашего желания и воли. Разумеется,
такое прорастание происходит не в физическое, а в символическое «тело»
человека, в его духовный организм, в феноменальное «тело» его желаний,
мотивов, ценностей, сознания. Казалось бы, это ясно и просто.
Но ведь духовный организм, символическое или феноменальное «тело»,
представляющие собой пространство, куда могут быть «помещены» или
в которое «прорастут» те или иные содержания, само должно быть построено.
Притом, построено с помощью тех же символов, содержание которых должно
интериоризироваться. Значит, интериоризации должен предшествовать
акт «сотворения мира», разумеется, своего собственного. Этот мир едва
ли может порождаться из глубин собственного духа, поскольку его еще
нет. Я веду к тому, что интериоризация — это не гносеологический акт.
Это акт онтологический, жизненный, реальный. П. А. Флоренский дал
характеристику познания, которая, на мой взгляд, подходит и для характеристики
того, что на самом деле является интериоризацией и экстериоризацией
одновременно:
«Познание есть реальное выхождение познающего
из себя или, — что то же, — реальное
вхождение познаваемого в познающего, — реальное единение познающего
и познаваемого» (Флоренский П. А., 1990, т. I, с. 73).
На психологическом
языке выхождение из себя
есть проекция, трансцендирование, экстериоризация, внешняя
предметная деятельность, если повезет, то и творческая, а вхождение есть интериоризация, интроекция.
И здесь мы вновь должны обратиться к внешнему
и внутреннему. Внешний мир находится вовне (простите за тавтологию),
и он каким-то образом (чудом) должен стать внутренним, точнее, собственным.
В этом будет мало пользы, если при этом «переходе» он полностью утратит
черты объективности, будет искажен, утонет, скроется внутри, что,
впрочем, часто и происходит. Это означает, что внутренний мир (будем
его пока считать субъективным), в свою очередь, должен иметь возможность
«перехода», выхода вовне, то есть каким-то образом (не меньшим чудом)
становиться внешним. (Такие переходы, между прочим, выступают как
средство сравнения внутреннего и внешнего миров.) Оказываясь вовне,
внутренний мир не просто объективируется, а как бы сам убеждается
в своей объективности. Если принять такую точку зрения, то интериоризации
всегда сопутствует, а то и предшествует экстериоризация. Генетическая
последовательность этих процессов — это особый вопрос, требующий отдельного
рассмотрения. Пока зафиксируем то, к чему мы пришли. Внешний мир строится внутри, то есть в
феноменальном, символическом поле — пространстве — теле, каким бы
узким, плоским, тесным оно ни было. Внутренний
мир строится вовне. Едва ли следует говорить, что акты построения
миров не изолированы один от другого. Если воспользоваться ныне вошедшим
в моду старинным термином, они синергичны. Эта синергия как бы обеспечивает
два встречных процесса: объективацию субъективного и субъективацию
объективного. Когда-то А.Н. Леонтьев для объяснения акта отражения
субъектом мира выдвинул гипотезу уподобления, согласно которой действия
субъекта уподобляются свойствам объекта. А.В. Запорожец и автор этих
строк дополнили ее вторым встречным процессом, когда объект уподобляется
субъекту, имеющимся у него ожиданиям, установкам, перцептивным эталонам
и т. п. Живое существо не просто поворачивается к миру, а как бы выворачивает
всего себя навстречу ему, например, превращается в слух. И это настолько
верно, что оно иногда заслоняет собой мир, видит только себя, свои
ожидания, свои желания, свои страхи. В обыденных актах восприятия
наблюдатель, конечно, видит не два мира, а один, и этот мир находится
на границе внешнего и внутреннего, он одновременно объективный и субъективный,
он — итоговый результат экстраекции и интроекции.
Думаю, что
интериоризация и экстериоризация отличаются от актов восприятия мира,
включающих экстракцию и интроекцию. Наблюдаемый мир много шире интериоризированного,
освоенного, собственного. Недоинтериоризированный
мир — это «горизонт понимания» (Эд. Гуссерль),
«зона ближайшего развития» (Л.С. Выготский). Повторю,
что таким «недоинтериоризированным» миром может быть как мир внешний,
так и собственный, символический, феноменальный и даже телесный мир
человека. Это достаточно трудный пункт для понимания. Облегчить понимание
может ссылка на «стадию зеркала» в развитии человека, постулированную
Ж. Лаканом. Видеть себя, даже идентифицировать себя еще не означает
знать себя, владеть собой.
Чтобы не
выйти за разумные пределы доклада, лишь обозначу, сделаю указательный
жест еще на три пункта, непосредственно связанные с проблемой внешнего
и внутреннего.
Первый пункт
связан со временем. Когда осуществляется
акт встречи внешнего и внутреннего? Не
только встречи, но и их сращения, построения особых цельных субъективно-объективных,
кентаврических объектов: образов, переживаний, интенций, ценностей
и т.п. Когда происходит
«мифосемотическое совершение»? Казалось бы, ответ на этот вопрос
очень прост. Всегда, в течение всей жизни. Это, конечно, верно. Но
смысл вопроса в другом. В какие моменты?
Из исследований В. Келера известно, что инсайт происходит не во время
ожесточенного действия. Это некоторые паузы, интервалы, перерывы в
деятельности и действии, получившие разные наименования. У М.М. Бахтина
это — «вневременное зияние, образующееся между двумя моментами
реального времени». Их называют такими терминами, как подвес, отрыв,
сдвиг, рефлексивное пространство, «зазор длящегося опыта» (Мамардашвили
М.К.), «фиксированная точка интенсивности» (Р. Декарт), Д. Винникот говорит о пространстве
«между» или пространстве покоя, отдыха (resting place). (Не следует
смешивать это с пространством «между» Я — Ты у М. Бубера) В любом
случае, это новое, конструируемое субъектом пространство и новое время,
то есть хронотоп (от хронос и топос), как назвал его А.А. Ухтомский.
Это пространство, в котором осуществляется развитие деятельного
внутреннего. Простейший пример — обучение движению. Н.А. Бернштейн
писал, что мало знать, как движение выглядит «снаружи», нужно еще
знать, как оно выглядит «изнутри», чего нельзя объяснить никаким показом.
Значит, даже для построения движений необходимо еще одно зеркало.
И здесь, независимо от моей воли и желания, напрашивается ассоциация
с Зазеркальем, так замечательно увиденным и описанным Льюисом Кэрроллом.
Сказанное представляет собой вызов психологии вообще и психологической
теории деятельности в частности. Ведь мало сотворить зеркало для внешней
реальности и зеркало — для внутренней. Это
лишь начало бесконечного человеческого задания: «держания» внутренней
и внешней реальности отдельными и в то же время взаимосвязанными и
взаимодействующими (эти мотивы есть у Д. Винникота). В то же время
это подготовка к тому, что внешняя (и даже иногда внутренняя) реальность
может быть как «моей», желанной, так и «чужой» или чуждой мне.
Второй пункт,
заслуживающий дальнейших размышлений и исследований, уже упоминался.
Это генетическая последовательность интериоризации и экстериоризации.
Кто субъект «творения» внутреннего пространства? Интересную гипотезу,
которую с таким же успехом можно назвать фантазией, предлагает Д.
Винникот: он опирается на представления о хорошей и плохой груди,
хорошей и плохой матери (Good and bad breast, good and bad mother),
принадлежащие М. Кляйн. Она связывала с актами кормления возникновение
у младенца чувств зависти и благодарности. Э. Эриксон с ними же связывал
возникновение базового чувства доверия или недоверия к миру. Винникот,
как мне кажется, делает следующий шаг и предлагает более глубокую
версию происходящего. Младенец, испытывая нужду в пище, тем или иным
образом обнаруживает ее. Мать, замечая это, именно в нужное время
и в нужное место дает ему грудь. Благодаря этому, у ребенка возникает
отчетливое ощущение-иллюзия, что это именно он породил материнскую
грудь. Винникот говорит, что это иллюзия его собственной магической,
творческой силы и всемогущества. Конечно, иллюзия возникает в результате
внимания к подаваемым ребенком знакам любящей матери. Обсуждая гипотезу
Винникота, мы с А. В. Зинченко пришли к выводу, что младенец, благодаря
материнскому любовному «угадыванию», создает себе свой маленький Эдем.
Он как бы по своему желанию вызывает кормление, укачивание, колыбельную, общение и т. п. Он сам это творит, а затем переключается
на другие переходные объекты, доставляемые ему взрослым, которые замещают,
расширяют и обогащают созданный им мир. В реальной жизни не все так
радужно, как изображает Винникот. Если нет открытия рая, то ребенок
порождает свой маленький ад, который впоследствии может стать большим
Адом для других.
Если даже
все это не так, то превосходно выдумано. Ребенок не только порождает
знаки, понятные взрослому, о чем писали Бл. Августин, Ш. Бюллер, Л.С.
Выготский, но и свой собственный мир. Как писал русский поэт М. Волошин,
Ребенок — непризнанный гений
Разумеется,
в этом порождении участвует сочувствующий, деятельный взрослый. Сохраняется
логика Л.С. Выготского: от интерсубъективного, диалогического, к интрасубъективному,
которое, после своей автономизации, сохраняет
свою диалогическую природу и характер. Однако прелесть гипотезы Винникота
состоит в том, что ребенок с самого начала выступает как полноценный
субъект, а не только партнер по совместной деятельности. Он создает
то, что никто, при всей любви и при всем внимании к нему, за него
создать не может. Он создает свой собственный внутренний мир. И он
создает его «из себя», выходит из себя, проецирует и экстериоризирует
его вовне. Иное дело, как в дальнейшем ему удастся преодолеть иллюзию
всемогущества (или отчаяния), расширить построенный мир, интериоризировать
его, то есть овладеть им.
Наконец,
последний пункт касается онтологизации психического.
Вернемся к функциональным органам — новообразованиям, артефактам,
артеактам. А.А. Ухтомский подчеркивал их активный, деятельный характер.
Функциональный орган — это «подвижный деятель», «вихревое движение
Декарта», «временное сочетание сил, способное осуществить определенное
достижение» и т.п. Другими словами, он постоянно подчеркивал их энергетическую
природу. Прототипом его размышлений, а, возможно, и его источником
была «энергийная проекция человека», развитая в православной патристике
и в антропологии исихазма (священнобезмолвия), которая неизмеримо
интереснее «мозгового человечка» Пенфилда. Если меня пригласят на
следующий конгресс, я посвящу этому специальный доклад. Возможно,
это будет диалог с С.С. Хоружим, который эксплицировал из теологических
трудов подлинные истоки энергичной и деятельной проекции человека и, соответственно, домарксистские истоки психологической
теории деятельности. При желании истоки последней можно найти, например,
у М.Ю. Лермонтова.
Заключение
