ЕГО ЛЮБИЛИ!

Ровно четверть века назад, ранней весной 1973 года, в большом зале НИИ общей педагогики АПН СССР предстояла защита докторской диссертации.

Вопреки обычаю, когда, кроме Ученого Совета, собираются выслушать эту скучную процедуру два-три десятка родственников, друзей и сотрудников будущего доктора, на этот раз зал был полон. Сидели на подоконниках. Проходы заставили стульями из соседних комнат. Открыли обе створки входной двери, чтобы постоянно прибывающая публика могла что-то услышать хотя бы из коридора.

Зал возбужденно гудел. Среди молодежи можно было видеть кумиров тех лет: Ильенкова, Михайлова, Щедровицкого… Казалось, что публика собралась не на заседание ученого совета, а на выступление знаменитого артиста. Все явно ждали чего-то необычного для затхлой атмосферы педагогики того времени.

Несомненно, «виновником» был и соискатель ученой степени – человек неординарный, талантливый. Многие «вольнодумные» идеи его диссертации явно не годились для официальной педагогики. К тому же, изложил он их блестяще – не наукообразно, а ясным литературным языком. Поэтому ожидались разгромные выступления. Однако, чтобы собрать такую большую, в основном молодую аудиторию, всего этого было недостаточно. Ждали чего-то еще…

Начало защиты не запомнилось. Может быть потому, что ничего нового для меня там не было. Диссертацию читал. С автором давно был знаком. Обсуждал с ним, за что его будут «бить». Не раз уже слышал обвинения его противников.

Наконец, произошло то, чего все ожидали. На кафедру поднялся официальный оппонент Василий Васильевич Давыдов.

Какая это была речь!!!

Много раз потом его слушал, но эту первую не забуду никогда.

Он говорил о том, что мы постоянно обсуждали между собой, но не додумали, не дополняли, не нашли столь ясных ответов и потому с восторгом принимали его мысли как свои кровные. Школа – казарма. Школа – скука. Педагогика, из-под гнета которой мучительно выбираются редчайшие учителя, заглушает потенциальные способности детей…

Как выдающийся дирижер вовремя вводит в музыку разные части оркестра, так Василий Васильевич включал в свои мысли то одну, то другую часть аудитории. За восторженным шумом и всплесками в конце зала, где сидела в основном молодежь, раздавались возмущенные реплики первых рядов. Члены Ученого Совета, казалось, окаменели. Председатель – человек умный, темпераментный, явно в чем-то сочувствующий диссертанту и очень ценящий Давыдова, но за многие годы умудренный интригами народного образования – то внимательно слушал его выступление, то вдруг краснел от возмущения, а то хлопал кулаком по столу, но пока молчал…

«Что касается влияния изложенных в диссертации идей на педагогическую практику, – под конец заявил Василий Васильевич, – то на многое рассчитывать не приходится. И вот почему… Я открою один всем известный, но тщательно скрываемый секрет. Наше учительство в массе своей – это самая косная и самая невежественная часть интеллигенции!»

Что после этого началось, описать не сумею. Зал взревел. Одни – от восторга. Другие – от возмущения. Члены Ученого Совета что-то выкрикивали друг другу. Председатель вскочил с места и не сказал, а, срываясь на хрип, прокричал: «За эти слова сидящие здесь учителя вывезут вас из зала на тачке!»

«Подождите некоторое время, – спокойно ответил Давыдов, – и вы увидите, кого из нас они вывезут на свалку.»

Ждать пришлось долго. Но кто теперь помнит имена тех забронзовевших в званиях и регалиях членов Ученого Совета? Никто. А кто из учителей не знает о системе развивающего обучения В.В.Давыдова? Таких не много.

Так я увидел Давыдова в период «бури и натиска». Увлекая слушателей глубоким психологическим анализом педагогического процесса, он вдруг взрывал аудиторию идеями настолько нетрадиционными, что это ошеломляло и многие не сразу понимали, как они логичны и разумны. Слушали его самозабвенно. Влюблялись, как в прекрасных женщин, «с первого взгляда». И надолго. Многие навсегда. Этому не мешали ни яростные споры, ни научные разногласия, ни даже обиды. Его любили за блестящий ум, за редкую интуицию, за способность «слету схватывать» суть любого исследования. А больше всего за душевную широту и необычайную целостность личности.

Так случилось и со мной. С этой первой речи и до нашего разговора накануне той его последней, злосчастной поездки.

Трудно сжиться с тем, что с нами его нет.