«… Я НЕ ПСИХОЛОГ, А СПЕЦИАЛИСТ ПО МЫШЛЕНИЮ»

 Кажется, у Бальзака есть определение гения: «Он похож на всех, а на него никто». В этих заметках мы все — те, кто считает Василия Васильевича Давыдова своим Учителем, — пытаемся «набросать» его портрет. Коллеги, ученого, человека… Я хочу, чтобы мои штрихи к портрету Василия Васильевича не просто увеличили внешнее сходство, а дали возможность почувствовать особенности его личности. Я попробую «написать» его таким, каким знал в последние 5 лет жизни. Так уж сложилось, что все эти годы судьба сталкивала нас особенно часто. Я был втянут во многие сферы деятельности Василия Васильевича, близко наблюдал его и видел разным…

1988. Моя первая встреча с Давыдовым. Это был семинар по оргдеятельностным играм, организованный впервые после «разгрома» сторонников идеи развивающего обучения. Говоря зыком тех лет: непокоренные, они вышли из подполья… И пришли в Тучково — триста отважных борцов за новую школу, полных решимости… А если серьезно, тогда на оргдеятельностной игре собрались наиболее яркие педагогические личности того времени: ученые, практики, организаторы. Давыдов всегда был против «кабинетных» исследований, считал, что знание приобретается среди людей, а не только в тиши кабинета. В соответствии с этими принципами была организована и работа на игре. Получив, наконец, право публично изложить свои представления о реформе начальной школы, Василий Васильевич задержался на трибуне ровно столько, сколько было необходимо, чтобы «просветить» слушателей. И тут же перешел от слов к делу: ученые мужи были быстренько «обращены» в первоклашек.

Помню, я тогда с некоторым трепетом сел на первую парту. Начался урок математики. Не хуже любого первоклашки, я старался не проронить ни единого слова Учителя, пропуская через все свое существо основные принципы системы не просто обучения, а обучения, направленного на развитие.

Говорят, если встреча необходима, она состоится. В Тучково я впервые встретил создателей новой школы. Школы будущего? Как ученый, привыкший давать своим действиям научное обоснование, я поручил коллегам проанализировать литературные источники: какая из имеющихся на сегодняшний день педагогических систем является наиболее современной и перспективной. На поставленную задачу был получен однозначный ответ: система Эльконина-Давыдова. И тогда я решил «окунуться» в нее как можно глубже.

На давыдовские семинары я ходил, как сейчас ходят к экстрасенсам: подпитаться энергией, привести в порядок мысли, обрести уверенность. Мы часто слушали воспоминания Василия Васильевича о его однокурсниках — выдающихся философах, психологах: В.П. Зинченко, Г.П. Щедровицком, М.К. Мамардашвили, Э.В. Ильенкове, В.А. Лекторском… Я спрашивал у него, как это получилось, что они все вместе, в одно время попали в Московский университет, да и потом их пути часто пересекались… Василий Васильевич загадочно улыбался. Теперь, мне кажется, я знаю: эти встречи тоже были необходимы, потому и состоялись.

Во время наших бесед, публичных выступлений Давыдов часто обращался к серьезным философским, психологическим исследованиям. Глубочайший знаток философии Гегеля, Канта, он учил нас не «поглощать» информацию, а подвергать тщательному анализу и отбору: что, даже в трудах великих, достойно обсуждения, а что нет. Это было очень важно для нас: уметь сконцентрироваться на главном, не растрачивая себя по пустякам. Он говорил с нами о возможных ошибках Выготского и Пиаже. Ему всегда было интересно наше мнение. Как он умел слушать! После таких бесед мы уже в поезде, по дороге домой углублялись в мудрые книжки, отчаянно напрягая извилины. Так мы росли, уже вполне взрослые мужи, пытаясь, дотянуться до вершины, на которой стоял Учитель.

Конечно, он понимал, что мы, несмотря на свои ученые степени, «недообразованы». Но в тоже время ему было интересно с нами. Возможно, потому, что в каждом из нас он видел личность, соответствующую его определению: личность — это тот, кто знает, чего он хочет, кто умеет ставить цели и достигать их и при этом несет ответственность за себя и других. Мы делали то, что считали нужным и интересным, и у нас никогда не было подобострастного отношения к нашему просветителю. Наши диалоги были равноправными, в них то звучала гармония согласия, то скрещивались шпаги противоречий.

В то время я сделал важное для себя заключение: личность, конечно, связана со временем, но в еще большей мере — с кругом общения. Давыдов при этом добавлял, что она формируется только в преодолении окружающих условий, самого себя. Для этого нужно сделать интеллектуальное, волевое усилие. Он очень хотел написать о воле, ее месте в становлении субъекта…

Иногда Давыдов шел на компромисс. Но если это затрагивало что-то принципиальное, потом очень переживал. Как-то во время очередных «ночных разборок» после семинара речь зашла о проблеме редактирования классиков. Например, редактировать ли Выготского?

— Это слишком серьезно, — сказал Давыдов. — Нельзя вот так взять и отрезать кусок живого текста. Потому что, может быть, именно в нем — такая мощь, которая подвергает сомнению всю сложившуюся систему взглядов. Когда-то я согласился в 4-ом томе убрать 3 абзаца из работы Выготского. И это до сих пор не дает мне покоя…

 Его переживания были настолько искренними, что мы невольно «впитывали» давыдовский кодекс чести: не навреди по незнанию своему, не пресмыкайся перед авторитетами, будь независим.

 Давыдов был безжалостен. Даже публично безжалостен. Я был свидетелем, как на заседании Ассоциации развивающего обучения, в присутствии директоров школ он срывался на крик, обращаясь к представителям министерства:

— Я не намерен с Вами работать, господа! Потому что Вы пытаетесь «навесить» на нашу систему то, что ей теоретически не подходит.

 Он был жестким (если на то имелись основания) к чиновникам любого ранга, к научным консультантам, руководителям локальных экспериментов. Он ненавидел профессорскую самодостаточность, и своими острыми выступлениями не раз прилюдно дисквалифицировал «замороженных» докторов.

 Поразительно, но с учителями (любыми!) Давыдов не только не конфликтовал, но даже относился к ним с особой предупредительностью. Меня это раздражало. «За кулисами» я не раз говорил ему: «Послушайте, Василий Васильевич, что Вы бьетесь с этой Клавдией Ивановной? Да не понимает она ничего!» На что он отвечал: «Зато я хочу понять, почему она не понимает. И что я должен сделать, чтобы она поняла.» Его часто «забрасывали» такими вопросами, от которых у меня опускались руки (Боже мой, и эти люди учат наших детей!). Но для Давыдова плохих вопросов не было, он с радостью отвечал на любые.

— Бронислав, если у учителя есть вопросы, — прекрасно! Значит, лед тронулся. Не зря мы с тобой поработали.

 Надо (в который раз!) отдать должное Давыдову-ученому: он всегда анализировал причины допущенных ошибок и давал потрясающе-точные, понятные указания как должна проводиться работа. Я отчаянно метался в поисках магнитофона (эта речь не должна пропасть для истории!). Речи Давыдова (на любом уровне, по любому поводу) будоражили, зажигали, людям хотелось начать работать по-новому.

 Мы часть ездили с Давыдовым по школам Сибири. В этом краю были посажены первые зернышки нашей системы, и каждый год появлялись новые «ростки»: кто-то защитил диссертацию, кто-то апробировал новую методику… Давыдов считал, что в этой системе может работать каждый ученик, но не может работать любой учитель. Наука утверждает, что выбор следует линии наименьшего сопротивления или наиболее сильного побуждения. Тот, кто выбирал второе, становился сторонником системы, ориентированной на развитие.

 Давыдов обладал удивительной способностью замечать хорошее и делать его еще лучше. В работах своих коллег, учителей он умел увидеть, подчеркнуть хоть мало-мальски ценные наблюдения, какой-то проблеск оригинальности, а затем включить их в единую логическую цепочку «отшлифованных» фактов. Иногда какая-то проблема или научный спор настолько увлекали его, что он совершенно забывал о времени. И при этом — обостренное чувство ответственности.

 Как-то мы проводили с Василием Васильевичем семинар в Томске, где в основном выступали учителя. Работали, как заводные: бегали по секциям, слушали, анализировали, находили крупицы драгоценного опыта, помогали организовать работу. В гостинице «переключились» на горячее обсуждение Выготского. Василий Васильевич разгорячился: столько лет научная общественность не допускалась к первоисточникам, на годы задерживалось издание важнейших работ… Я увидел, что уже светает:

— Василий Васильевич, проведут и без нас эту сегодняшнюю сессию. Давайте отдохнем хоть немного.

— Ты отдохни, Бронислав, а я пойду. Иначе все равно не усну.

 Засыпая, я слышал, как он своей шаркающей походкой тихонько идет к выходу. Потом вдруг возвращается, шарит по столу — видно, забыл очки. Я старательно притворяюсь спящим, даже боюсь пошевелиться: увидит, что не сплю, — потащит с собой.

 Около двери он опять замешкался, снял ботинки и тихонько на цыпочках стал подходить к моей кровати. И тут я почувствовал его теплую ладонь, заботливо поправляющую мое сползшее одеяло.

— Василий Васильевич, — я запнулся. — Я не сплю… Мне уже много лет никто одеяла не поправлял…

— Знаешь, Бронислав, у меня ведь … никогда сына не было. 

 Я побыстрее отвернулся, чтобы он не увидел моих навернувшихся слез. И долго прислушивался к его затихающему в коридоре шарканью…

 Он помогал бескорыстно. Мог часами пропадать в приемной, чтобы устроить кого-то из наших близких в хорошую больницу или часами читать наши опусы. И если днем все проблемы решить не удавалось, он продолжал их решать ночью: писал статьи, разрабатывал концепции.

 «Почему вы называете меня психологом? Я не психолог, а специалист по мышлению», — говорил Давыдов. Мышление было для него, действительно, способом существования. Как сверхмощный генератор, он непрестанно генерировал идеи, добираясь до самых основ возникновения понятий. Помните знаменитую давыдовскую «клеточку деятельности»? Все его теории строились на этом «клеточном» уровне. Микробиолог развивающего обучения…  Может быть, он был сильнее многих потому, что проник в тайны мыслительных процессов?

 «Во всем мне хочется дойти до самой сути», сказал поэт. Давыдов доходил. А если суть ускользала, возвращался опять и опять, «донимая» неподдающуюся проблему с разных сторон.

 — Я еще многое должен осмыслить… Докопаться до корней педагогической деятельности. Обязательно разобраться с формированием учебной деятельности, особенно на этапе после начальной школы, написать капитальный труд о развитии мышления, собрать и издать материал о методике преподавания математики. А еще были планы по созданию консультационного центра развивающего образования в Интернете (за две недели до смерти в Интернете появился его личный номер).

 Мы обсуждали идею создания дистантного международного Университета Развивающего образования, где в живую и виртуально лекции и занятия вели бы В. Зинченко и Д. Коул, Ю. Громыко и Л. Гараи, В. Слободчиков и И. Ломпшер, Б. Эльконин и С. Керр, и многие другие, кого он считал друзьями и единомышленниками.

Он ушел неожиданно. Для нас. Для себя самого. Так же неожиданно он должен вернуться. И я все пристальнее всматриваюсь в лица своих коллег, учеников…