СВОБОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК, РОДИВШИЙСЯ В СМИРИТЕЛЬНОЙ РУБАХЕ

Студенты первых выпусков «психфака» МГУ были чрезвычайно избалованной аудиторией: в начале 70-х годов основные курсы нам читали живые классики: Лурия и Леонтьев, Запорожец и Эльконин, Зейгарник и Гальперин. Привыкшие получать знания из первых рук, непосредственно от творцов, мы пренебрежительно относились к тем лекторам, которые не отличались оригинальностью и широтой ума, не обнаруживали страстной (пристрастной) увлеченности научным поиском. Поэтому, когда на четвертом курсе нам объявили, что знаменитый эльконинский спецкурс «Психология младшего школьного возраста» будет читать не Даниил Борисович, а его ученик В.В. Давыдов, слушателей записалось совсем мало. Молодой (по сравнению с нашими маститыми учителями) и неизвестный студенческой публике лектор начал читать в почти пустой аудитории. К концу семестра на лекции Давыдова нужно было приходить задолго до начала, чтобы занять место: аудитория была переполнена. На излете оттепели, уже пережившие позор 1968 года, студенты умели ценить подлинную свободу мысли, и слушать Давыдова сбегались именно для того, чтобы причаститься этому вольному полету творческого воображения, ограненного в строгую логическую оправу.

Начиная весьма академично, без всяких подмигиваний и заигрываний с аудиторией, Давыдов вскоре увлекался и сбрасывал шоры профессорской роли. Отодвинув конспект, сдвинув галстук набок и время от времени подтягивая штаны, он размышлял вслух, обращаясь к слушателям не как к ученикам, которых следует наставлять, а как к сотрудникам, которые уже почти поняли, уже вот-вот начнут делать нечто талантливое, хотя от них все еще ускользают некоторые основания грандиозного замысла. И надо теперь же (а не к концу спецкурса) убедить и заразить их, вовлечь в общее дело проектирования пространства развития ребенка. 

Именно это отношение, это приглашение не учиться у меня, а действовать (мыслить и мечтать) вместе со мной, действовать столь же дерзко и нестандартно прозвучало и в заключительном обращении В.В. Давыдова к его первой психфаковской аудитории. Свою последнюю лекцию он закончил так: «Мне в деканате сказали, что я должен принимать у вас экзамен.  Я себе представил (и на лице у него изобразилась тоска), как вы будете мне пересказывать то, что я вам тут наговорил... Слушать это... Нет!.. Поэтому сами напишите себе в зачетки все, что надо, и пусть староста принесет мне их на подпись... (Вопрос из публики: «А какую отметку ставить?») Какую хотите...»

Покончив с неприятной официозной частью, Василий Васильевич взглянул на несколько ошалевших студентов и, очевидно, понял, что этот презрительный профессорский эпатаж, адресованный деканату, мог задеть кого-то из искренне заинтересованных слушателей. И добавил уже гораздо мягче: «Впрочем, если кому-то из вас стало интересно то, чем я занимаюсь, вы можете прийти ко мне в лабораторию делать дипломы. Я буду завтра в школе № 91 на Арбате, о которой я тут много рассказывал».

На следующее утро я впервые отыскала здание школы, в которой тогда помещалась лаборатория В.В. Давыдова. Поднимаясь на крыльцо, я, конечно, не знала, что следующие три десятилетия моей жизни будут неразрывно связаны с этим зданием и дорогими именем — Василий Васильевич Давыдов.

Заседания лаборатории оказались еще более захватывающим интеллектуальным событием, нежели лекции. Здесь присутствовали собеседники и спорщики, поэтому  рождение озорных и энергичных мыслей было нормой, а зевотно-ватной безличности и скуки, характерной для любых общественных бдений тех лет, не было в помине. Впрочем, самозабвенного хохотания и начальственных бурь было ничуть не меньше, чем научной страстности. Самым азартным весельчаком и самым дерзким генератором идей был в то героико-романтическое десятилетие сам Василий Васильевич. Почти каждое заседание заканчивалось его долгим выступлением - импровизацией, возникшей в ответ на чью-нибудь реплику. Меня поражало, как пустяшная мысль, частное наблюдение, наивный вопрос могли породить колоссальную по напряженности и широте контекста идею... (Эта способность Давыдова включать частную мысль в широкий контекст и придавать ей весомость и глубину особенно сильно проявилась в последние годы его работы.) 

Кстати, Давыдов как лицо официальное, как завлаб и директор Института, не только отличал Божий дар от яичницы, мертвечину социальной жизни от азарта жизни научной, но и умело оберегал тот крохотный оазис свободы, который благодаря ему сложился в облезлых стенах арбатской лаборатории. Впрочем, никакого либерализма там не было: глупость просто высмеивалась, но любое отступление от принципов деятельностного подхода каралось весьма чувствительно. Однако в так называемой общественной жизни допускались бесконечные компромиссы: заведующий смотрел сквозь пальцы на вольный режим своих сотрудников, которые ходили на работу, когда это нужно было для дела, когда велись эксперименты, и могли сидеть дома и писать, когда экспериментов не было. В драконовские времена 70-х годов это, вкупе с отсутствием унизительного требования бывать на всяческих партийных мероприятиях, митингах, субботниках и вообще «жить активной общественной жизнью», воспринималось как ежедневный подарок. Впрочем, само мое зачисление в лабораторию было рыцарским поступком Давыдова, о гражданской смелости которого я тогда просто не подозревала.

Когда я заканчивала факультет психологии, государственный антисемитизм набирал новую силу. Перед распределением (а распределение выпускников по предприятиям имело силу крепостного права) одна из самых чудесных сотрудниц факультета шепотом, оглядываясь по сторонам, объяснила мне, что на аспирантуру мне рассчитывать не стоит («Вы понимаете, по какой причине») и тайком передала мне список заявок на молодых специалистов, поступивший на факультет психологии в этом году. «Вы должны во всех этих местах быть первой». И я заторопилась. В каждом отделе кадров мне говорили одно и тоже: «К сожалению, у нас нет ставок», а на следующий день принимали на работу кого-нибудь из моих однокурсников с более благозвучной фамилией. Единственный, кто не побоялся взять меня на работу, был только что назначенный директор Института общей и педагогической психологии Василий Васильевич Давыдов. Тогда я умела только радоваться своему везению, десять лет спустя я переосмыслила этот неприметный факт как фрагмент грозной картины расправы партийных чиновников над академиком Давыдовым, позволявшим себе действовать по логике дела, а не по указке ЦК. «За систематические грубые нарушения принципов подбора и расстановки кадров, выразившихся в приеме на работу лиц с чуждыми политическими взглядами» – такова была формулировка партвыговора, означавшего опалу и травлю,  за которую Давыдов заплатил здоровьем, но не совестью.

Оазисом свободы, надежно защищенным от гибельных кремлевских веяний могучей спиной шефа, представлялась мне в те годы и 91 школа. Из окон класса был виден Кремль, и наблюдая за стаями ворон, круживших над кремлевскими звездами, я вслушивалась в разговор на уроке как в «Радио Свободы»: «Ты повторяешь мои слова, — говорила учительница, — объясни, почему ты со мной полностью согласен? Но ведь могут быть другие мнения. Кто рассуждал по-другому? Кто хочет сказать по-своему? Неужели все думают одинаково? И никто не решится попробовать действовать иначе?!» – это был постоянный рефрен уроков в стране, жестоко каравшей любое инакомыслие. Не случайно в 70-80-е годы 91 школа была прибежищем социальных изгоев: диссиденты, христиане, евреи, просто «думающие» московские интеллигенты старались определить своих детей в эту школу, весьма смутно представляя себе основные идеи практикуемого здесь подхода к обучению как средству развития теоретического сознания.  Устойчивой была шепотная молва о том, что в этой школе не навязывают готовых идей, а учат самостоятельному мышлению, что промывание мозгов здесь сведено к минимуму, что если у мальчика, гоняющего в футбол на физкультуре, вылезет наружу нательный крест, то разборок не будет…

Естественно, Давыдов, курирующий эту школу, интересовался не только формами введения общих способов решения математических или лингвистических задач, он был вхож во все подробности жизни школы. О многих таких подробностях он узнавал из многочисленных доносов и анонимок, ложившихся на стол директора Института. О том, какова была судьба этой «информации», я узнала, когда Давыдов вызвал меня к себе в кабинет и, глядя исподлобья, сказал: «Галя, я получил уже третий донос на тебя. Тут  пишут, что ты проводишь на территории 91 школы какие-то нелегальные  сборища. К тебе в лабораторию приходят старшеклассники?». «Да. Формально, для администрации школы я назвала это кружком психологии. В последний раз мы беседовали в сущности об отношении биологического и социального. Ребята спросили, могут ли у нечестных родителей вырасти честные дети». И тут случилось то, что случалось не раз на уроках: Давыдову стало интересно и он начал меня расспрашивать по существу: насколько старшеклассники в принципе могут быть самостоятельны в постановке мировоззренческих проблем; кажется ли мне, что существует связь между теоретическим мышлением, которое у этих юношей специально формировалось, и нравственным сознанием... На закуску он угостил меня захватывающей лекцией о связи компонентов теоретического сознания и уже в дверях добавил: «Но ты все-таки поосторожней. Не все разговоры стоит вести в стенах нашей лаборатории: у этих стен длинные уши. Поверь моему опыту, на скамеечке возле памятника Гоголю — знаешь там скверик? — в хорошую погоду очень приятно общаться». И больше к этому и подобным вопросам мы никогда не возвращались.