Ф.Т. Михайлов

1. Теоретические исследования проблем креативной основы психики

Наши обсуждения с В.В. Давыдовым проблем креативной основы психики человека начались ещё в 60-годах, задолго до 1974 года, когда он своей волей директора института общей и педагогической психологии АПН СССР утвердил эту тему как ключевую для моей лаборатории. До того она была в центре нашего внимания и на семинаре, который несколько лет подряд Ильенков вёл на факультете психологии МГУ, и в лаборатории Давыдова на базе школы № 91, где особенно отличался наш общий друг – А.С. Арсеньев, да и просто при наших встречах на знаменитых кухнях шестидесятников.

Нами тогда «отрабатывались» два главных взаимодополняющих направления теоретической мысли: а) критика эмпиристского понимания психики вообще, сознания и самосознания в частности, б) историческое и логическое (теоретическое) обоснование начал и обязательных условий формирования психики человека. Именно этой любимой В.В. Давыдовым и мной теме (как сказал Маяковский, хотя и личной, но отнюдь не мелкой) – я остался верен до сего дня.

Первое направление – критическое. Вроде бы признано всеми, что критика логического и семантического каркаса эмпиристского понимания природы самосознания – дело собственно философского мышления1. Мышления, критически привлекающего в том числе и предметность психологических исследований. Образцы философской его критики дали нам классики немецкой философии, включая, естественно, Маркса, неокантианцы (прежде всего В. Виндельбанд и особенно Г. Риккерт), философы жизни Э. Гуссерль и Л. Витгенштейн, а у нас – А.Ф. Лосев и М.М. Бахтин, Л.С. Выготский и С.Л. Рубинштейн, Э.В. Ильенков и В.С. Библер, М.К. Мамардашвили и В.П. Зинченко. Я, естественно, называю здесь далеко не всех, только наиболее близких Давыдову и мне авторов, с кем мы кооперировались в пространстве и времени, целенаправленно переосмысливая историю и теорию психологического понимания сознания и самосознания.

Как в самом процессе переосмысления, так и на каждом его этапе в итоге получалась такая картина: эмпиризм правит бал в психологии там, тогда и постольку, где, когда и поскольку психика человека полагается в качестве предмета теории как данное, наличное, себе равное и самодостаточное свойство индивида2. В том числе и при попытках применения психологических понятий к интерсубъективности сообществ людей в качестве столь же наличного качества ментальности больших и малых групп, масс и т.п., только усиленное в своих общественно значимых проявлениях самим фактором общности. Что характерно не только для социальной психологии, но и для конкретной социологии, даже для культурологии, когда она замыкается на свои абстракты, отчуждённые от реальной динамики формирования и развития культурных потребностей и креативных способностей субъектов социокультурной активности (групп, масс, индивидов). Не в меньшей степени это относится и к политической экономии, тем более – к так называемой политологии. Да и во всех иных ответвлениях науки о человеческой жизнедеятельности, в том случае, когда теоретики стремятся достичь своих целей способами целеполагания объектных наук, теоретик имеет дело не с заданным, а с данным. В.В. Давыдов не ленился доказывать, что подобное довольство наличным как предметом своей теории оборачивается и для педагогики явными негативными последствиями. И, прежде всего в образовательной практике.

С другой стороны, мы с самого начала отдавали себе отчёт в том, что философско-критическое направление вне содержательно-генетического анализа реально-идеальных форм3 процесса становления психики человека само способно выродиться в критику абстрактов, постоянно производимых и расширенно воспроизводимых эмпиризмом. Отсюда и второе направление нашей работы, органично слитое с первым.

Второе направление – содержательно-генетическое. В.В. Давыдов любил повторять, что психика человека – это его сознание, формирование и актуализация которого в деятельностном общении порождает и подсознание, и бессознательное, и все осознаваемые им его же собственные силы: чувственность, воображение, волю, внимание и т.д. Но сознание – не дар природы, а прижизненно формирующийся в деятельностном общении способ мотивирования знанием – феноменом общественно-историческим по самой сути своей – произвольных и целесообразных поведенческих актов во всех собственно человеческих формах жизнедеятельности индивидов и их общностей. Знание же потенциальных возможностей и сил сущего4 динамично и изменчиво дважды: фило- и онтогенетически. Если точнее, то это всегда двуединый процесс, осуществляющийся в онтогенезе психики как так называемая рекапитуляция (Кстати, это один из ключевых терминов В.В. Давыдова).

Тут стоит вспомнить, что по Платону любое знание и сам процесс познания не случайно представлялся «воспоминанием» – воспоминанием о всеобщей сути (об идее) всех родовых определений налично сущего, до рождения открывшейся каждой душе в мире вечной истины. Для Декарта тот же феномен обернулся врождёнными идеями, у Локка – идеями рефлексии, у Гегеля – повторением индивидуальной субъективностью ключевых этапов становления объективного Духа (культуры), а в нашем XX веке, например, у К.-Г. Юнга – архетипами, повозрастно формирующими мотивационную роль восприятия ребёнком себя в поведенческом отношении к объективности. Фактически каждый большой теоретик общего человековедения так или иначе полагал в качестве основания самой возможности духовной жизни людей исходное тождество истории форм духовно-практической культуры и возрастных форм произвольной активности индивида: тождество, динамически развивающееся взаимоопределениями «шагов» их онто- и филогенеза.

Отсюда: психолог в одном и только в одном случае имеет дело с реальностью психики, когда, попутно освобождая себя от пут эмпиризма, преображающим пониманием своим (то есть – истинно теоретически) раскрывает для себя процессы становления и формирования сил души человеческой как процессы креативной реализации всей жизнедеятельностью индивида изначально сущностного тождества их интер- и интрасубъективности.

Именно таким путём шёл всю свою творческую жизнь Василий Васильевич Давыдов. Начиная с кандидатской диссертации, он неутомимо исследовал процесс становления креативной способности, прекрасно осознавая, во-первых, что психика человека всегда процесс, всегда становление, что само её «наличие» есть акт выхода из наличности: здесь и теперь себя творение. Во-вторых, что любой эксперимент, в каком бы «материале» он не осуществлялся, есть не что иное как когнитивный, поисковый акт теоретической мысли5.

Результаты – в его книгах, статьях, в докладах и ... в лекциях. Да, в тех многих, по всей России прочитанных им лекциях психологам и учителям... Ибо живое слово его несло в мир именно открытия, сделанные им на этом пути. С взрывной креативной энергией работал В.В. Давыдов во всех ведущих направлениях современной психологии. Работал как истинный теоретик-экспериментатор, прежде всего озабоченный выявлением её фундаментальных основ. Он постоянно обращался к философской рефлексии на всеобщее и априорное полагание самого предмета психологии. Философская эрудиция его была огромна: его обращения-экспромты к фундаментальным концепциям мужей-философов от античности до постмодернизма при обосновании собственной позиции в бесконечных спорах с психологами-эмпиристами поражали точностью и глубиной понимания сложнейших философских текстов, каковое редко приходится встречать даже у философов-профессионалов6.

Лучший пример тому – его первая книга «Виды обобщения в обучении», обосновавшая существенно иные принципы педагогической психологии (а, следовательно, и психологии развития). В ней органичный сплав собственно философской рефлексии на богатейший экспериментальный материал с логическим обоснованием возможностей такой рефлексии. Последовавшие за ней издания его монографических трудов ни в чём не отступают от той же логики – логики триединства: обоснование логики собственно теоретического мышления, понимания эксперимента как одной из его форм (а посему – и построения формирующего эксперимента в той же форме) и рефлексивного осознания её результатов как преображающего понимания данной предметно-содержательной задачи психологической теории.

2. Проблема изначальной креативности психики человека. 

Именно эту центральную проблему с маниакальным упорством подсознательной установки успешно обходят все эмпиристские обоснования психодинамичной мотивации жизнедеятельности человека. Что и естественно: в «продуктных формах» восприятия, представления, мышления, воли и т.д. креативность принципиально так же неуловима, как в трупе неуловима азартная активность жизненных сил организма. Ещё Гегель справедливо заметил, что процесс в его результате погашен, приводя тот же пример с анатомией трупа и физиологией жизни.

(Кстати, продуктные формы – это не простое самоопределение слова, а категория трансцендентальной психологии, основы которой, как я уже говорил, разрабатывал Аршак Миракян. Он на примере всех модальностей произвольной и непроизвольной перцепции человека именно теоретически обоснованными экспериментами и патентованным изобретением не кибернетических «перцептронов», моделирующих процессы порождения психических новообразований, выявив тем самым сферу реальности психического (см. сноску 5), убедительно показал, что эмпиристская (или, как говорил сам Аршак, физикальная) психология имеет дело с продуктами психической деятельности – с готовыми образами восприятия и представления, понятиями и т.п., но отнюдь не с порождающими и не формирующими их психическими процессами. Кстати, весьма характерен для Давыдова его не ослабевавший годами интерес не только к работам Миракяна, но и пионерским трудам других теоретиков).

Для эмпиристской психологии – психологии наличных форм и состояний –процессы порождения таковых вне собственно психики: либо они в физиологии ВНД, либо во внешних актах усвоения культуры, порождающая роль которых переносится на так называемые медиаторы, либо в сплаве тех и других. Психическое же так и остаётся результатом, эффектом, артефактом взаимодействия модусов природной и культурной телесности Бытия.

Именно поэтому психологический натурализм как раз тот, что в-себе-и-для-себя порождает психологический спиритуализм, о чём так убедительно писал ещё Лев Семёнович Выготский7. Но дело не только и не столько в «прописке» по философским адресам крайних положений логического маятника эмпиристской психологии. Для нас было не менее важно, что его «качание» не задевает фундаментальнейшую проблему психологии – проблему продуктивного воображения.

Меня всегда умиляло это душевное умиротворение учёных психологов, по определению избравшим в качестве предмета пытливой мысли своей изначально и экзистенциально беспокойную душу человеческую. Не потому ли психология, в отличие от преображающего душу искусства, обходит стороной, как бы и не замечая вовсе, то самое главное в ней, что только и делает душу душой – атрибутивное для неё бытие в абсурде (А. Камю). Иными словами, то, что всегда было и остаётся подсознательным переживанием (у «избранных натур» – мучительным осознанием) принципиально неразрешимой проблемы жизни человека в мире, обречённого осознавать незнаемое, желать невозможного, в каждое мгновение, приближающее нас к небытию, жить мерой актуальной вечности бытия. То, что в сознании тех, кто мыслит, грезится то спасительной верой в торжество рациональности, то верой в конечное торжество иррациональности, каждый раз поочерёдно сокрушая противоположное верование... То, что так ярко на рубеже XX века заставило Франца Брентано искать психологически страстную основу бесстрастной логики, Э. Гуссерля ограничить чувственно осмысленным слиянием в феноменах Бытия субъективного с трансцендентным, а в середине XX века так резко противопоставило аналитической мысли позитивной науки обратившуюся к себе (к своему языку, к своей логике) образную метафористику герменевтики и постструктурализма. Короче – всё то, что порождается продуктивным воображением, преображающим мир в грёзы искусства, в вещие сны теории, сбывающиеся в её вполне предметных, порой не менее фантастических, воплощениях в конструкциях современных средств овладения миром трудом человеческой мысли – машин, систем машин, научных приборов и прочей, как сказал бы Коровьев, «аппаратуры».

Помню как лет так пятнадцать-двадцать тому назад на ежемесячном всемосковском теоретическом семинаре, которым руководили В.В. Давыдов, В.П. Зинченко и Н.Г. Алексеев, обсуждалась проблема предмета психологии, как раз в плане сопоставления и критики разных форм и видов редукционизма. Она же весьма нетривиально была поставлена в статье, опубликованной журналом «Вопросы философии» двумя авторами, уже тогда известными миру креативной глубиной и оригинальностью своего мышления8. Но даже и у них описание «нефизической» сути психических явлений сохраняло за таковыми лишь их интимно личностную себе тождественность. И это – при всей инаковости, при всей резкости противопоставления авторами своего понимания предмета психологии непоколебимо укоренившимся «научным» его определениям.

Отдавая первенство искусству в способности когнитивно-образного схватывания и выражения самой сути психического, авторы статьи логично и образно представили психику в её бытийной реальности своеобразным преодолением Декартова запрета на пространственно-временнное её определение. «Квази-пространство» и «квази-время» бытия психического (всегда содержательно себя творящего) противопоставлены были трёхмерному физическому пространству и однолинейному времени на том основании, что для «Я» человека нет запрета мгновенно переноситься на любые расстояния (хоть на миллиарды световых лет), возвращаться в прошлое и находить себя в самом отдалённом будущем. То есть, как сие ни забавно, на том же основании, которое послужило для Декарта необходимой и достаточной причиной развести по себяполагающим полюсам Бытия две самостоятельные субстанции: тело и дух. Что и сохранилось до сих пор даже в противопоставлении символической логикой так называемых идеализированных объектов позитивной науки и капризов индивидуальной субъективности.

Но для психолога любое представление о пространстве-времени физической реальности – столь же психический феномен, как и образы искусства, сновидения и галлюцинации... Физическое пространство-время такое же достояние нашего «Я» (нашего «Мы»), как музыка и живопись, проекты переустройства общества и прочие продукты воображения, творящего наш внутренний мир. С другой стороны, образы живописи, пластика скульптуры, архитектурная пластика и гармония в словесном творчестве только потому и достояние нашего «Мы» (а потому и «Я»), что осуществлены они нами в физическом пространстве-времени и именно этой «физической» формой своей, как и формой любых текстов, обращаемых нами друг к другу и к самим себе, мотивируют аффективность смыслов переживаемого нами Бытия. Их спонтанное (сновидения, галлюцинации и т.п.) или произвольное (воля памяти) воспроизведение осуществляется нами в Кантовом априорно пустом пространстве-времени9. То есть, в нашем ничем не замутнённом поле зрения (resp. поле слуха, обоняния и т.п.), как бы на время отключённом от актуального разглядывания напряжённо ожидаемых эмоционально осмысленных форм нашего бытия, актами восприятия переводимых во образ.

Но ни внешние предметности бытия (объекты), «нащупанные» всеми органами чувств, ни их субъективные смыслочувственные образы восприятия хотя бы уже потому не могут быть противопоставлены друг другу – первые как предмет физики, вторые как предмет психологии, – что и образы «физики» и образы восприятия, представления, памяти, мышления есть не что иное, как образы. Восприятие мира в реальном пространстве-времени в обыденной жизни людей или в физической (астрофизической, биологической, химической и т.п.) картине мира равно образно переведено с помощью воображаемых мер их простирания и дления – мер времени и пространства нашего со-бытия с ним, с объективным Миром. Это (в том числе и Бахтинское) со-бытие Мартин Хайдеггер называл Da-Sein, но не по Гегелю «наличным бытием» или «Вот-Бытием», а При-Сутствием, обыгрывая Sein как сущее, как сущее неизбежно при... – при всём прочем, в том числе и прежде всего при нас. По его убеждению, сущее оборачивается для нас своей сутью только как соотнесённое и только самим соотнесением своим.

Поэтому реальность психического психологу может быть дана в одном и только в одном случае: когда отношение жизненных сил живого к миру его бытия (к своему бытию в мире) полагается и изучается как порождающее отношение – как процесс, имеющий своё основание в себе самом (causa sui), порождающий собой своё Хайдеггеровское присутствие в мире, своё с ним со-бытие. Но отнюдь не как готовый, состоявшийся, в пространстве-времени оформившийся феномен. Пусть даже в «квази-пространстве» и в «квази-времени».

Логика причин осообразности, характерная для натурализма во всех его проявлениях, изначально игнорирующая энтелехиольность целостной органической (саморазвивающейся) системы Бытия, требующей для своего понимания иной логики – логики целесообразности, настраивает нас на поиск именно внешней причины чуть ли не для каждого акта саморазвития психики. Но порождающим и воспроизводящим психику отношением (воспроизводящим непрерывно и во всех её онтогенетически формирующихся модусах) может быть только отношение, рождающее себя рефлексивным актом вчувствования в процесс живой актуализации сил, творящих это отношение. И эти жизненные силы организма не могут быть сведены психологом к чему либо, кроме как к чувствительности, спонтанно или произвольно мотивирующей телесные движения органов чувств и прочих органов жизни, – ни к условному рефлексу, ни к активности нейронов и церебральных систем головного мозга, ни к самим по себе знакам и символам, якобы замещающим физические реальности, задействованные жизненным процессом общения. Ибо в подобных случаях психолог поневоле уходит от своего предмета, отдавая его во власть натуралистических предрассудков искателей объективной истины в генерализирующих науках – исследователей и толкователей вечных форм бытия живого.

Более того, во всех подобных актах мысленной редукции психики к непсихическим её «истокам» и «началам» именно психика лишается ими (это принципиально!) ответственности за собственную способность творить в муках воли и совести как раз те самые мифы бытия человеческого, которые обеспечивают людям физическое выживание на нашей красивой планете: целеполагающие образы их общности, сократовское незнание и образы знания объективных возможностей веществ и сил природных, сказочный образный мир несбывшегося, настраивающий душу каждого ребёнка на собственное творчество – на творение своей жизни10. И самое забавное при этом: живая психика тут же прекращает быть сама собой, замещаясь в сознании психологов более или менее формально логичным, строящим себя и себя же толкующим текстом, предмет которого ограничен условными смыслами элементов профессионального тезауруса. И это так даже тогда, когда текст осуществляется в форме лабораторного эксперимента или испытания тестированием.

В своё время, лет этак двадцать тому назад (в скобках я замечу с тоскливым ностальгическим вздохом – в наше время...), у нашего Васи был любимый образ, которым он тогда часто пользовался не только в студенческой аудитории:

– Психологи сегодня, – говорил он, – могут быть уподоблены тем, кто пытается понять, как возможен полёт космической станции, наблюдая за её движением на орбите. Но, как вы знаете, так ничего понять нельзя, ибо самое главное не принимается во внимание – движущая сила ракетных двигателей, «отстрелянных» от орбитального комплекса и сгоревших в плотных слоях атмосферы. А у тех, о ком я говорю, нет никакого сомнения в том, что на орбитальное движение комплекса эта давно растраченная сила не влияет и влиять не может. Как и всякая аналогия, не полна и эта: ведь психические ускорители, постоянно воспроизводящие сами себя и задающие орбиту всем нашим эмоциям и мыслям, никогда не «отстреливаются»... И всё же именно их психологи в расчёт не принимают, исследуя на заданной орбите обыденной жизни инварианты «свойств» перцепции, речевого мышления, памяти, воли, внимания и т.д., успешно обходя стороной вопрос о процессах, порождающих эти свойства.

Главным (возможно, излишне самоуверенно прозвучит – единственным) ускорителем, запускающим психические процессы на все нелёгкие орбиты жизни человека, является его способность продуктивного воображения.

3. Истоки творческой силы продуктивного воображения

XX век – век грандиозных трагических безумств и великих достижений духовного творчества. К последним относятся и поистине космические открытия философов.

Первое из них – это открытие вне индивидуальной, однако явно идеальной реальности – объективной реальности Его Величества Текста.

В конце XIX века, когда ещё трудно было от философии отвлечь логику – науку о не противоречащих друг другу смысловых следованиях из правильно построенных высказываний, именно логиками была осознанна по-новому одна древняя философская проблема – острейшая проблема и современной науки. Но осознали её как открытие не только логики; очень скоро к ним присоединились и теоретики языкознания, и старатели всех теорий словесного творчества, а затем вместе с ними – герменевтики, исследователи спонтанного аффективного смыслообразования в любом состоявшемся дискурсе. В научном – в том числе, если не в первую очередь. Это была проблема необходимого тождества объективной сути мира вещей с понятным нам смыслом слов (и прочих образных знаков-символов) всех видов речения, обращаемого нами друг к другу.

Возникла она в философии давно – вместе с появлением философии, но не ушла из неё вплоть до наших дней. Не случайно один из самых ярких философов середины ХХ века – Мишель Фуко так и назвал одну из своих книг: «Слова и вещи». Но если вы после знакомства с ней откроете соответствующий том Платона и перечтёте его «Кратила», то непременно убедитесь, что Фуко и сегодня решает ту же проблему: смысловая и эмоционально-интенциональная вязь слов в любом высказывании, обращённом к сознанию другого человека (да и к собственному сознанию), живёт своей жизнью, а отнюдь не жизнью вещей. Но не только (и даже не столько) как индивидуально неповторимое переживание речи, рождённой мною или другими. Прежде всего, как самостоятельная реальность внешних мне и, между прочим, вещных форм. Реальность пространственных форм естественных и искусственных знаков и символов, устоявшихся форм их аподиктической взаимозависимости, рождающей смысл каждого из них. Реальность, отвлечённая от капризов и пристрастий нашей субъективности, подчинённая не придуманным законам их связи и их смыслового и аффективного взаимоопределения11.

Тут и возникает заново (причём в наиболее острой своей постановке) упомянутая «вечная» проблема столь необходимого нам тождества смыслов всех видов речи и их искусственных средств12 с теми объективными свойствами вещей, о которых наши речи судят и повествуют. Но прежде чем вновь и прямо подобраться к ней, философы, логики, языковеды и герменевтики ошеломлённо, радостно и весьма торжественно праздновали своё открытие, означавшее, как им показалось, полное решение данной проблемы. Ещё бы! Найден, наконец-то, посредник, связующий объективное с субъективным.

К тому же и в так называемых объектных науках (наиболее впечатляюще – в физике) искусственно созданные исследовательские средства – от математики до синхрофазотронов – образовали богатый арсенал взаимосвязанных и дополняющих друг друга вещных систем, самостоятельная работа которых участвует в создании новых мыслительных смыслонесущих форм (также своеобразный текст!), столь же целенаправленно и интенционально обращённых ко всем исследователям, как и любой другой язык общения.

Потому и показалось почти доказанным, что именно текст13, равно принадлежащий и миру вещей, и ментальному миру психики человека, уже поэтому служит как таковой тем вечным и прочным мостом между ними, по которому «перегоняются» объективности внешнего мира в мир субъективно образного знания, а образно смысловые задумки и придумки субъектов – в дело вещественного воплощения их в объективности Бытия. Что же это, как не сбывшееся провидение Лейбница, утверждавшего предустановленную их гармонию, вроде бы получившее теперь научно объективное обоснование!

Тем более убедительным казался этот вывод, что именно он непосредственно вытекал из смелых прорывов в самых разных областях научного поиска. Последняя и неудачная попытка Ф. Брентано выявить интенциональные предпосылки объективных законов построения жёстких конструкций пространства любого текста (законов логики, математики, семантики, грамматики, музыки, пластических форм и т.д., и т.п.), поспешившая ему «на помощь» феноменология Э. Гуссерля, а параллельно – математическое постулирование текстов квантовой механики, теории резонанса и кодов наследственности, бурное развитие математических средств для аксиоматизированного аппарата исчисления высказываний и выявления законов логического следования (опять-таки в любом тексте), и тут же – произвольно или по умолчанию целенаправленное 14 изучение сравнительной антропологией и этнографией текстуально запечатленной инвариантности этнокультурных способов и форм воспроизводства человеческого типа жизни – всё это подтвердило факт надындивидуальной реальности, сохранности и в то же время идеальности (самодостаточной креативной активности) текстов культуры, их «промежуточного» положения, связывающего капризную субъективность индивидов с равнодушной, безразличной к ней внешней объективностью Бытия.

Отметив грандиозность данного открытия, не будем однако торопиться праздновать победу над столь долго никак не разрешавшейся проблемой тождества бытия и сознания. Пока нам важно было осознать её суть, лишь углубившуюся с открытием реальной идеальности текстов культуры: человеческая способность осознания объективных возможностей веществ и сил реального мира из естественного свойства всех индивидов Homo sapiens, изначально данного им матушкой Природой или Богом15, оказалась прижизненно формирующейся функцией такого аргумента, каким неожиданно стал Текст. Именно его и только ему присущая роль в продуктивном общении людей, обеспечивающим саму их жизнь, обеспечивает и формирование их субъективных когнитивных способностей. Кроме того, давно и точно уже было установлено, что сама природа без целесообразного и произвольного изобретения человеком специальных искусственных средств её испытания сама не подсказывает ему, какими объективными силами и возможностями обладают её вещества.

Тем самым загадка способности творения того, чего в природе нет, но без чего она не приоткрывает своих тайн, стала ещё более загадочной. Просто оба «контрагента» познавательного процесса – объективно сущая природа и субъективность индивидов Homo sapiens – оказались заложниками расположившегося между ними текстуального пространства духовно-практической культуры людей. Оно, стянув их на себя, включив в себя и их пространственно-телесную организацию, потребовало объяснения своей реальной идеальности. Не случайно же в теоретической психологии орудийная вооружённость человека – его язык и все иные средства общения и деятельности, до сих пор определяется лишь как вешний посредник его когнитивной способности – без него не имеющей дело с объективностью Кантовых «вещей в себе». Например, ключевая роль так называемых медиаторов в «деятельностном подходе» к предмету психологии сводится фактически к роли орудия, с одной стороны, изобретённого пытливо мыслящим субъектом, с другой же стороны, – воплощением физических (химических и т.д.) свойств чисто объективной природы. Что длит и по сей день без разрешения противостояние двух психологических концептов, наиболее последовательно представленных в своё время Алексеем Николаевичем Леонтьевым и Сергеем Леонидовичем Рубинштейном:

1. Психика человека формируется только в процессе деятельностного общения не чем иным, как опосредстовованием витальных нужд орудийно-знаковым арсеналом исторически развивающейся культуры (А.Н. Леонтьев и его ученики).

2. Психика человека – наследие эволюционного развития активных форм жизни, особое врождённое качество Homo sapiens, потому и обладающая исходной способностью детерминировать произвольное ориентировочно-поисковое отношение к миру, но в своей исторически культурной особости детерминируемая сложившимися формами общности и обеспечивающими саму общность средствами её воспроизводства (И всё равно, замечу в скобках, извне детерминированная... С.Л. Рубинштейн и его ученики.)16.

Не могу обойти молчанием одно событие, воспоминание о котором возвратит нас к вкладу Василия Васильевича в реформирование основ теоретической психологии. Это случилось три года тому назад на теоретическом семинаре в Усть-Илимске, участники которого (В.В. Давыдов, В.П. Зинченко, Б.Д. Эльконин и др.) каждый вечер после плановой работы выступали по очереди с проблемными докладами. Свой доклад я назвал нарочито вызывающе: «У души посредника нет». (Тезисы к нему вскоре были опубликованы17). Вызов был принят: в ушах слушателей ещё звучали последние мои слова, но их тут же заглушил шквал резких возражений возмущённого Давыдова. Медиаторы или, иными словами, посредническая роль орудийности языка, знака, символа, орудия и т.д. в исторически культурном процессе формирования человеческой психики традиционно охранялась им тогда как основание теоретической психологии так называемого «деятельностного подхода». Эту его священную корову никому не позволено было трогать.

Но Вася не был бы нашим Васей – философом Василием Давыдовым, если бы в конце обсуждения всех докладов, он не заявил бы (кое для кого и неожиданно): «...настало время глубже осознать генезисную роль медиаторов, пересмотрев при этом многие основания теоретической психологии». Как вы догадались, такое придумать нельзя, да и свидетели у меня есть (см. вышеназванных участников семинара).

И часто потом обсуждали мы с ним проблему продуктивного воображения в связи с философским пониманием тождества бытия и сознания. Он торопил меня, предлагал вместе вплотную заняться ею, всё остальное отбросив, предлагал интересные новые подходы... «Заняться вплотную» нам вместе уже не придётся. Но то, что кратко я сообщу ниже, можно считать нашим общим подходом к завещанному им «занятию».

Человеку сама его субъективность не только не дана от природы или от Бога, но и вообще не дана, а всегда и в каждый данный момент задана. Задана как задача, как необходимость поиска постоянной опоры именно на личностно мотивированное и целесообразное со-мыслие и со-чувствие с другими людьми, а потому, как сие ни странно, с другим в себе – с самим собой.

Потребность каждого в слиянии осознаваемого переживания своего бытия с внутренним миром (субъективностью) других людей, это – natura naturans (творящая природа) всех его жизненных сил, обеспечивающая активное воспроизводство самой его физической жизни, и, одновременно, – главное условие формирования его внутренне ощущаемой и осознаваемой самостипостоянно его заботившего, а подчас и удивляющего собственного «Я». В каждый момент его бытия эта потребность каждый раз в её особой предметности творится им самим как нечто уникально индивидуальное и в то же самое время как всеобще значимое. Более того, только в своей всеобщей форме она у человека и может стать содержательно индивидуальной и уникально субъективной как для него самого, так и для всех других. В жизнедеятельности человека нет таких интрасубъективных актов самосознания, которые, будучи произведением самих индивидов, не имели бы всеобщей18 формы овнешнённого проявления для других и для себя как для другого, некоторого субъективно переживаемого ими содержания.

И всё же они каждый раз – произведения индивидов потому, что в каждом обращении к субъективности друг друга (и к своей собственной) исторически коренённые общением людей всеобщие (культурные) формы, способы и средства обращения людей друг к другу, овнешняющие, объективирующие субъективные мотивы, цели, воления и т.п., используются индивидами отнюдь не только в готовом виде. Они с необходимостью случая – с необходимостью осуществляемого здесь и теперь обращения индивида к городу и миру, как говорили древние римляне, творчески перевоссоздаются. Иначе их восприятие не обеспечит потребного глубоко сокровенного сомыслия и сочувствия. Таким образом, обращение – эта поистине витальная необходимость для каждого индивида Homo sapiens, жива лишь потенциально и актуально творимыми им ответными обращениями другого человека (а в них – и всего очеловеченного мира). Ими же она преобразуется в главную потребность обращающегося – потребность в динамичном предметном насыщении своей индивидуальностью всего многообразия общих восприятий, представлений, аффектов, эмоций, мыслей, волений, олицетворённо являемых ему другими людьми – этими, хотя бы и «поневоле», но носителями древней культуры своего народа. А тем самым – и общечеловеческой культуры.

Реализация этой потребности – в перевоссоздании для других (и для себя самого) им и себе известных, исторической культурой укоренённых в общении людей, форм, канонов, способов и средств их обращения друг к другу. Но часто и в сотворении для всех, и только тем самым для себя, формально и содержательно новых текстов обращений, овнешняемых в разных формах словесного, художественного, музыкального, научного, инженерного и любого другого творчества, всегда обращённого к субъективности человека и человечества. В этом случае индивидуальное становится (именно в своей уникальной особости) всеобщим достоянием и общей духовной ценностью. Как «Царь Эдип» Софокла, «Божественная комедия» Данте, «Гамлет» Шекспира, «Фауст» Гёте и «Евгений Онегин» Пушкина...

Но не только творение шедевров, уникальных по форме и содержанию, но и любая индивидуально-личностная «модификация» канонизированных (если не клишированных) обращений людей друг к другу и к себе самим, формирует и у индивида Homo sapiens все собственно человеческие способности (как и все собственно человеческие потребности), и (как бы вне его) – всеобщие интерсубъективные (всегда интрасубъективно переживаемые) общечеловеческие ценности – ценности духовной и духовно-практической культуры. При любой необходимой их модификации, творимой всегда снова и заново при каждом обращении к другим (и к себе как к другому), мотивы обращения, цели, воления и все иные субъективные движения души, овнешняются и для самого обратившегося.

Но тем самым они встают, становятся, предстают перед ним в качестве предмета критически рефлексивного отношения (предмета внимания, коррекции, совершенствования и т.п.), да и вообще становятся. Прежде всего – в нём самом и для него. Иными словами: личностно воссоздаются, укореняясь в его психике как нечто отличное своей переживаемой овнешненностью от скрытых от всех (потому и от него самого) импульсов витальных нужд и спонтанно нерефлексивных усилий их реализации. А главное – отличное от них всеобщностью своего смыслообраза (его общностью для всех, хотя в первую лишь по времени очередь – для здесь и теперь данного адресата и для самого корреспондента).

Причем, образ цели обращения и её, цели, всеобщий смысл единовременно порождают друг друга: между ними нет каузальной зависимости. Аффективно-смысловой мотив обращения творится процессом своего овнешнения и превращения его в образ цели со всей целостностью и всеобщностью его смысла. Отношение к нему есть одновременно отношение к собственному произвольному усилию – это отношение к себе как к субъекту своей воли, к субъекту своего произвольного внутреннего действия. Потому первый акт самосознания – это акт целенаправленного превращения субъективного мотива в творимый обращением образ цели – во образ, то есть – не что иное, как креативный акт продуктивного во-ображения. Оно-то и творит Текст как обращение, как рефлексивное (корригированное) к себе отношение, как самокритическое отношение к произвольному и целесообразному овнешнению его субъективного мотива.

Потому нет у души посредника, потому и его величество Текст не включает в себя ни человека, ни природу и ничего не творит сам по себе, а непрерывно создаётся и воссоздаётся тождеством индивидуальных усилий реализации разных субъективных интенций сомыслия, сочувствия и содействия как их пространственно-временная предметная овнешнённость. Текст не посредник между душой и телом, не мост между сознанием и объективной реальностью. Он – продукт творческого воображения и в этом своём качестве столь же объективен как и сама природа. Но и столь же субъективен, как она, воспринимаемая нами.

Это значит, что тексты культуры надындивидуальны и потому – вполне реальны при всей своей субъективности и идеальности. Их можно представить субъекту: поставить или положить перед ним, как стоят или лежат перед ним горы и озёра, дома и возделанные поля, настоящее во всей своей предметности и обозримое будущее... Их можно подвергать не только логическому, грамматическому и герменевтическому, а чуть ли не химическому анализу, как и всякую другую вещь. Но именно они, непрерывно и продуктивно воображаемые нами, и есть не что иное как наша душа, ибо душа не беспредметна. Как чувственно предметны каждое переживание, каждая мысль, память и воля, восприятие и нравственное чувство. Их предметность – образы мира и собственной жизни в нём, создаваемые креативным продуктивным воображением обратившихся к нам и нашим собственным их переобращением уже к себе.

Выходит, рано было радоваться открытию посреднической роли текста, делая именно его ответственным за предустановленную гармонию бытия и сознания. Текст, как и любая мысль, существует только в самом акте его творения при овнешнении обращением к другим и к себе чисто субъективных мотивов движения души. Отношение к нему как к сотворённому, в готовом виде представшему перед нами вовне, превращает его в столь же объективную реальность, какой мы наделяем окружающий нас мир, пытаясь определить возможность его когнитивного превращения в знания, переживания и страсти души. И, напротив, сосредотачиваясь на переживании извне воспринятых, собственным сознанием «читаемых» текстов природы, народной речи, произведений искусства, техники и науки, мы не замечаем их надындивидуальной реальности, их объективной всеобщности – ирреальной идеальности.

И не дай Бог вам подумать, что где-то в этих рассуждениях вновь прячется от вашего пытливого взора «чистая» субъективность индивидуального восприятия реалий текстов культуры и только она и есть идеальное как таковое. Чтобы окончательно устранить такое подозрение, приведу как модель всего сказанного одно некогда истинно бывшее обсуждение известными философами и психологами проблемы идеального.

Доклад перед их собранием сделал тогда аспирант Оксфорда, теперь профессор Королевского университета г. Кингстона (Канада, Онтарио) Дэвид Бакхерст, автор известной у нас книги об Эвальде Ильенкове и проблемах сознания в советской философии. В.В. Давыдов знал Дэвида ещё студентом, называл своим другом, любил его слушать. В обсуждении его доклада принимал участие и известный тогда сторонник «информационного подхода» к проблемам идеального. Зная убеждённость данного мыслителя в «локализации» идеального под черепной коробкой человека, где церебральными структурами перерабатывается в образы и смыслы всё воспринятое органами чувств в мире Природы, включая и следы, оставляемые на её теле разумным существом: города и посёлки, дороги и заводы, статуи и художественные полотна, музыку и поэзию (запись), науку (тоже в записи и в приборах) и всё остальное, что мы называем обычно культурой в её воплощённом виде, один из нас напрямую спросил его:

— Скажите, пожалуйста, во что же превращаются картины... ну, скажем, в Третьяковке, когда последний посетитель её покидает?

— Образы картин, вызывающие в нас при их восприятии мысли и эмоции, уходят вместе с ним. На материальных стенах остаются материальные полотна, испачканные материальной краской.

Таков был ответ современного последователя Иоганесса Мюллера, считавшего, как известно, что психика есть не что иное, как переживание организмом состояний собственных нервов.

Ничего подобного не ищите в моём тексте. Недаром же тогда один из участников обсуждения проблемы воскликнул:

— А бедный Репин так старался аффективный смысл своих идеальных переживаний рисунком, композицией, цветописью воплотить в реальный, открытый взору всем и всех завораживающий его чувством внешний образ!

Нет, не случайно я настаивал на том, что XX век подарил нам открытие реально идеального Текста. Внешние нашему восприятию тексты культуры действительно имеют смыслонесущий аффективный заряд, реализующий свою изначальную идеальность в субъективных переживаниях читающих их людей. Но только потому, что они есть не что иное, как обращения к субъективности людей – овнешнённые переживания создававшего их творца, искавшего у других понимания, сочувствия и сомыслия.

Здесь абсолютное тождество с любым словом, живо обращённым к слушателю: слово – не воробей, как известно; оно не живёт самостоятельно вне общего разговора, создающего общее поле смысла и чувств между собеседниками. Но и никакого смысла, никаких чувств вообще не испытывает ни один из них внутри себя (под черепной ли коробкой, в сердце ли...), если вещностью текстов, творимыми ими вместе, не будет создано это общее и единое для них поле. И только оно, буквально ли объединившее их здесь и теперь, напряжённое ли внутри беседой человека с самим собой (что, между прочим, для самого человека всегда и так же снаружи его «Я», подслушивающего эту беседу), только оно делает текст реально идеальным, как и сам текст делает реально идеальными переживания каждого участника беседы. Иначе они вырождаются в животные импульсы витальных нужд.

Воплощённый в тексте обращения смыслонесущий аффект потребности в сомыслии и сочувствии, не нашедший аффективно смысловой отклик в душе других людей, – это в душе умирающий звук (образ), оставляющий в ней ощущение пустоты, постепенно, но и окончательно убивающий душу. Если нет отклика этому и другим живым и жизненно необходимым обращениям к людям, то и сам искавший их человек со всеми своими церебральными системами превращается в тело, во всём подобное картинам Третьяковки, навеки оставленными вымершим человечеством. Чистая материя, ничего идеального...

Только жизнь в других творимых нами к ним обращений творит и в нас идеальность смыслонесущих аффектов – нашу душу. Текст, не читаемый мёртв (материален), но мёртв (материален) и человек их не создающий, их в себе и для себя не читающий. Причём, человек и вправду в конце концов умирает, не находя смыслонесущего аффективного основания жизнедеятельности своего тела.

Не удивительно поэтому, что наш гениальный психолог Василий Давыдов в течение многих лет на каждом ежегодном семинаре Института философии РАН, посвящённом памяти Э.В. Ильенкова, делал доклад об Идеальном – о выдающемся вкладе Ильенкова в психологию разработкой именно этой ключевой философской категории.

4. Заключение 

Истинно живое тождество бытия и сознания достигается лишь живым актом творения и со-творения19 текстов – смыслонесущих аффектов и всегда аффективных смыслов вербальной речи, храмов, дворцов и лачуг, песен и симфоний, танцев и живописных полотен, математических формул и открытий науки, устройств научных приборов и индустриальной техники... В их аподиктических формах всегда жива субъективная интенция обращения, хотя её можно и убить холодным рассудочным анализом общих правил его для всех построения при овнешнении. Но их аффективные смыслы, то есть как раз то, что делает их текстами, рождаются лишь актом создания и перевоссоздания (восприятия) их образа, кем-то, когда-то и сейчас обращённого к нашей индивидуальной субъективности. До и после (вне) творческого акта создающего их воображения нет у них ни объективности, ни субъективности – нет их как таковых, нет и их различия, заставлявшего философов и теоретиков искать реальные условия и возможности их тождества, столь необходимого для признания нашей способности познавать мир. Их различие – внутреннее движение исходного тождества: субъективный мотив обращения возможен потенциально и рождается актуально как напоённый, инициированный образными смыслами внешней триединой речи – вербальной, музыкальной, изобразительной, а сами эти её смыслы возникают лишь в живых актах построения аподиктических форм овнешняемого (объективированного) обращения к субъективности других и к своей собственной.

Поэтому вся эта идеальная индивидуально-субъективная предметность непрерывно и внутренне переживается нами как всё внешнее для нашего «Я», включая и все состояния собственного тела, а это и есть жизнь ежемоментно творимых нами текстов обращения к себе и к другим. К субъективности своей и чужой. Прав был великий Гёте:  

Всё то, что в нас, То всё вовне...

И чтобы всё, что вовне, стало в нас нашим «Я», нашим самосознанием – сознанием себя в мире и мира в себе, нужно постоянно пестовать и лелеять свою главную способность – способность креативного воображения. Постоянно развивать её целесообразным и произвольным преобразованием всеобщего смысла аффектов живого общения, рождаемых и в нас всем, что было и есть ценно и важно... Ценно и важно для всех других «воображал».

Что, прежде всего, ценно и важно для тебя, только потому, как и они, бессмертного в каждый данный момент своей жизни.